Остров фарисеев. Путь святого. Гротески (сборник)

– А как, по-вашему, мог бы написать такую вещь человек, который воспитывался в Итоне? Зачем нам знать все это? Писатель должен быть человеком спортивным и джентльменом.

И он снова с высоты своего величия посмотрел на Шелтона, словно приготовившись выслушать его возражения.

– А вы не… – начал было Шелтон.

Но Берримен уже снова уставился на стену.

– Мне, право, все равно, что чувствует падшая женщина, – сказал он. – Меня это не интересует.

Триммер попытался сгладить неприятное впечатление.

– Весь вопрос в моральных критериях – и только.

Он сидел, расставив ноги, словно ножки циркуля, и зажав в руках полы мантии, – это придавало ему необычайное сходство с весами. Снисходительно улыбаясь, он оглядывал присутствующих, как бы заклиная их не высказываться слишком резко. «Ведь мы же светские люди, – казалось, говорил он. – Мы знаем, что все на свете ерунда. Таков дух времени. Почему бы нам не уделить этому внимание?»

– Я правильно вас понял, Берримен, что вам не нравятся пикантные книги? – все с той же ехидной улыбкой спросил Уошер.

Услышав этот вопрос, маленький толстяк хихикнул и часто-часто замигал, как бы говоря: «Право, нет ничего приятнее, как читать такую книгу в холодную погоду у горящего камина».

Берримен, сделав вид, будто не заметил дерзкого вопроса Уошера, продолжал шагать по комнате, погруженный в изучение книги.

– Мне нечего сказать тем, кто болтает, будто искусство все оправдывает, – изрек он наконец, останавливаясь перед Шелтоном и глядя на него сверху вниз, словно только что заметил его. – Я называю вещи своими именами.

Шелтон ничего не сказал на это, ибо не знал, обращается ли Берримен к нему или же ко всем присутствующим. А Берримен продолжал:

– Да разве нам интересно знать, что чувствует мещанка, наделенная склонностью к пороку? Ну скажите, к чему это? Ни один человек, который привык ежедневно принимать ванну, не выбрал бы такого сюжета.

– Итак, вы добрались до вопроса… гм… о сюжетах, – весело прогудел Триммер, плотнее закутываясь в мантию. – Дорогой мой, возможен любой сюжет, если это искусство, настоящее искусство.

– Искусство – это Гомер, Сервантес, Шекспир, Оссиан, – проскрипел Берримен, ставя на место вторую книгу и беря третью. – А куча мусора – это всякие неумытые господа.

Раздался смех. Шелтон оглядел всех по очереди. За исключением Крокера, который дремал, глупо улыбаясь во сне, все остальные выглядели так, словно они и представить себе не могли, что какая-нибудь тема способна тронуть их сердца; словно все они держались в море жизни на таком крепком якоре, что волны житейских невзгод могли лишь раздражать их своею дерзостью. Возможно, Триммер заметил некий блеск в глазах Шелтона, и это заставило его снова ринуться на выручку.

– У французов, – сказал он, – совсем иной взгляд на литературу, так же как и на честь. Все это очень условно.

Но что он хотел этим сказать, Шелтон так и не понял.

– Честь, – сказал Уошер, – l’honneur [30] , die Ehre [31] , дуэли, неверные жены…

Он явно собирался еще что-то прибавить, но не успел, так как в эту минуту маленький толстяк вынул изо рта свою пенковую трубку и, держа ее дрожащими пальцами на расстоянии двух дюймов от подбородка, пробормотал:

30

Честь (фр.).

31

Честь (нем.).

– Поосторожней, друзья, Берримен ужасно строг в вопросах чести.

Он дважды мигнул и снова сунул трубку в рот.

Не положив третью книгу на полку, Берримен взял четвертую; он стоял, выпятив грудь, словно собирался использовать книги в качестве гимнастических гирь.

– Совершенно верно, – заметил Триммер, – замена дуэлей судами – явление весьма…

Шелтон был уверен, что Триммер и сам не знал, хотел ли он сказать «значительное» или «незначительное». К счастью, Берримен перебил его:

– Мне суды не указ: если какой-нибудь субъект сбежит с моей женой, я размозжу ему голову.

– Тише, тише! – остановил его Триммер, судорожно хватаясь за полы мантии.

Внезапная мысль осенила Шелтона. «Если твоя жена обманет тебя, – подумал он, поймав взгляд Триммера, – ты промолчишь об этом, но будешь вечно грозить ей скандалом».

Уошер провел рукой по бледным щекам, на губах его играла неизменная улыбка; казалось, он непрерывно занят сочинением какой-то эпиграммы.

Теоретик, собиравшийся размозжить голову будущему сопернику, потянулся всем телом и поднял книги на уровень плеч, словно собираясь закидать ими собеседников, чтобы привить им уважение к своим взглядам. Лицо его побледнело, красивые глаза стали еще красивее, по губам скользнула усмешка. Больно было смотреть на этого человека, сочетавшего в себе черты «сильного» мужчины с чертами студента, все теории которого должны были неизбежно рассыпаться в прах, стоило только нанести ему удар посильнее.

– Да, что касается прощения неверных жен и тому подобных глупостей, – сказал он, – так я не сторонник сантиментов.

Говорил он насмешливо, пронзительным голосом. Шелтон быстро оглядел присутствующих. Лица всех дышали самодовольством. Шелтон покраснел и вдруг произнес тихо и отчетливо:

– Это и видно!

И тут же понял, что никогда еще не производил подобного впечатления, да и впредь едва ли когда-нибудь произведет, – лютая ненависть, вспыхнувшая во взглядах, яснее ясного говорила об этом. Впрочем, она тотчас сменилась вежливой, насмешливой снисходительностью, свойственной хорошо воспитанным людям. Крокер в волнении поднялся с места; ему, видимо, было не по себе, и он явно обрадовался, когда Шелтон встал вслед за ним и пожал руку маленькому толстяку, который, задыхаясь от табачного дыма, пожелал им спокойной ночи.

– Кто они такие, эти ваши небритые друзья? – услышал Шелтон, закрывая за собой дверь.

Глава XIX Случай на улице

– Одиннадцать часов, – сказал Крокер, когда они вышли из колледжа. – Мне еще не хочется спать. Может, пройдемся немного по Хай-стрит?

Шелтон согласился; он был все еще под впечатлением встречи с преподавателями и не замечал усталости и боли в ногах. К тому же это был последний день его странствий, ибо он не изменил своего намерения пробыть в Оксфорде до начала июля.