Остров фарисеев

Одинакового роста, но совсем разные, они держались чуть фамильярно, чуть высокомерно, словно снисходительно разрешали миру существовать. Яркие пятна румянца горели на широких скулах того, которого звали Триммер; щеки у него были землисто-серые, а губы довольно пухлые, и это делало его похожим на паука. Уошер был худой и бледный, с застывшей на лице вежливой улыбкой.

Маленький толстяк повел рукой, в которой держал трубку.

– Крекер, Шелтон, - представил он.

Наступило неловкое молчание.

Шелтон изо всех сил старался придумать хоть какую-нибудь умную тему для разговора, но сознание, что ни одна мысль не будет здесь воспринята серьезно, парализовало его мозг, и потому он продолжал молчать, глядя на тлеющий кончик своей сигары. Ему казалось неудобным навязывать этим джентльменам свое присутствие, не объяснив предварительно, кто он и что собой представляет; и он было поднялся, собираясь уходить, когда Уошер внезапно заговорил:

– "Госпожа Бовари"!
– насмешливо прочитал он название книги, лежавшей на этажерке, и, поднеся ее ближе к своим мутным глазам, повторил, словно это было что-то очень забавное: - "Госпожа Бовари"!

– Неужели вы в состоянии читать такие вещи, Тэрл?
– спросил Берримен.

Как и следовало ожидать, название знаменитого романа разом пробудило его к жизни; он не спеша подошел к полкам, взял какую-то книгу, раскрыл и стал читать, шагая взад-вперед по комнате.

– Хм... Берримен, - послышалось сзади; это сказал Триммер, сидевший спиной к камину, зажав в кулаки полы мантии.
– Ведь это же классическое сочинение!
– продолжал он примирительным тоном.

– Классическое!
– воскликнул Берримен, вперив в Шелтона пронизывающий взгляд.
– Да этого писаку следовало бы высечь кнутом за такую порнографию!

В душе Шелтона тотчас вспыхнуло чувство враждебности; он взглянул на маленького хозяина, но тот лишь чаще замигал глазами.

– Берримен просто хочет сказать, - с ехидной усмешкой пояснил Уошер, что автор не принадлежит к числу его любимцев.

– Да перестаньте вы, ради бога, а то Берримен сейчас усядется на своего конька!
– внезапно проворчал маленький толстяк.

Берримен поставил книгу обратно на полку и взял другую. Он был просто неподражаем в своей саркастической рассеянности.

– А как, по-вашему, мог бы написать такую вещь человек, который воспитывался в Итоне? Зачем нам знать все это? Писатель должен быть человеком спортивным и джентльменом!

И он снова с высоты своего величия посмотрел на Шелтона, словно приготовившись выслушать его возражения.

– А вы не...
– начал было Шелтон.

Но Берримен уже снова уставился на стену.

– Мне, право, все равно, что чувствует падшая женщина, - сказал он. Меня это не интересует.

Триммер попытался сгладить неприятное впечатление:

– Весь вопрос в моральных критериях - и только. Он сидел, расставив ноги, словно ножки циркуля, и

зажав в руках полы мантии, - это придавало ему необычайное сходство с весами. Снисходительно улыбаясь, он оглядывал присутствующих, как бы заклиная их не высказываться слишком резко. "Ведь мы же светские люди, казалось, говорил он.
– Мы знаем, что все на свете ерунда. Таков дух времени. Почему бы нам не уделить этому внимания?"

– Я правильно вас понял, Берримен, что вам не нравятся пикантные книги?
– все с той же ехидной улыбкой спросил Уошер.

Услышав этот вопрос, маленький толстяк хихикнул и часто-часто замигал, как бы говоря: "Право, нет ничего приятнее, как читать такую книгу в холодную погоду у горящего камина".

Берримен, сделав вид, будто не заметил дерзкого вопроса Уошера, продолжал шагать по комнате, погруженный в изучение книги.

– Мне нечего сказать тем, кто болтает, будто искусство все оправдывает, - изрек он наконец, останавливаясь перед Шелтоном и глядя на него сверху вниз, словно только что заметил его.
– Я называю вещи своими именами.

Шелтон ничего не сказал на это, ибо не знал, обращается ли Берримен к нему или же ко всем присутствующим. А Берримен продолжал:

– Да разве нам интересно знать, что чувствует мещанка, наделенная склонностью к пороку? Ну, скажите, к чему это? Ни один человек, который привык ежедневно принимать ванну, не выбрал бы такого сюжета.

– Итак, вы добрались до вопроса... гм.... о сюжетах, - весело прогудел Триммер, плотнее закутываясь в мантию.
– Дорогой мой, искусство, если это настоящее искусство, оправдывает любой сюжет.

– Искусство - это Гомер, Сервантес, Шекспир, Оссиан, - проскрипел Берримен, ставя на место вторую книгу и беря третью.
– А куча мусора - это всякие неумытые господа.

Раздался смех. Шелтон оглядел всех по очереди. За исключением Крекера, который дремал, глупо улыбаясь во сне, все остальные выглядели так, словно они и представить себе не могли, что какая-нибудь тема способна тронуть их сердца; словно все они держались в море жизни на таком крепком) якоре, что волны житейских невзгод могли лишь раздражать их своею дерзостью. Возможно, Триммер заметил некий блеск в глазах Шелтона, и это заставило его снова ринуться на выручку.

– У французов, - сказал он, - совсем иной взгляд на литературу, так же как и на честь. Все это очень условно.

Но что он хотел этим сказать, Шелтон так и не понял.

– Честь, - сказал Уошер.
– l'honneur {Честь (франц.).}, die Ehre {Честь (нем.).}, дуэли, неверные жены...

Он явно собирался еще что-то прибавить, но не успел, так как в эту минуту маленький толстяк вынул изо рта свою пенковую трубку и, держа ее дрожащими пальцами на расстоянии двух дюймов от подбородка, пробормотал:

– Поосторожней, друзья, Берримен ужасно строг в вопросах чести.

Он дважды мигнул и снова сунул трубку в рот.

Не положив третью книгу на полку, Берримен взял четвертую; он стоял, выпятив грудь, словно собирался использовать книги в качестве гимнастических гирь.

– Совершенно верно, - заметил Триммер, - замена дуэлей судами - явление весьма...

Шелтон был уверен, что Триммер и сам не знал, хотел ли он сказать "значительное" или "незначительное". К счастью, Берримен перебил его: