Остров Инобыль. Роман-катастрофа

— То есть таким образом мир избежал ядерной войны? Все обошлось малой кровью?

— Йес. Думаю, что вы верно меня поняли.

— И последний вопрос: что предпринималось командованием МК для спасения?

Рев дизельных моторов смял и уничтожил эхо прошлого.

В поисках спасения мысли доктора приняли деловой оборот:

«Я знаю французский и испанский, — думал он. — Сейчас брошу автомат, скину камуфляж. Выйду к костру и попрошу помощи, как подданный иного государства…»

И возражал себе:

«Кто выпустит из зоны зачумленного? Буду отсиживаться до утра…»

Так и задремал, положив под щеку руку, спрятанную в рукав камуфляжной куртки.

Ему до смерти хотелось тепла и покоя. И даже картина огромной колонны людей, ведомых к расстрельному рву, которая вставала в его сознании, как кадры знакомого кино, не вспугнула его дремы. Такой забой он не раз видел в кинопостановках и хронике. Но всего лишь раз, в раннюю пору чистой своей юности, он спросил себя, подразумевая отсутствие здравого смысла у жертв: почему не побегут? Почему, оскалив зубы, не накинутся на вооруженных конвоиров? Ведь кто-то погибнет, а кто-то может спастись. Как можно стоять у края рва и ждать заклания подобно овцам? В надежде на что? Чем объяснить необъяснимое: апатией? шоком? неверием в физическую смерть? «Все, только не я…» Может быть, это патология, которая зовет сумасшедшего не просто повеситься, а вздернуть себя публично, на миру?..

Потом Федор Федорович стал образован, по-житейски умен. Он уже не задавал себе этих детских вопросов. Он умел объяснить людям и более тонкие материи, чем поведение толпы перед насильственной и зримой смертью. А поведение толпы он объяснял просто: это единое живое, одушевленное, но безголовое существо. Оно одержимо бесами личной безответности и стихийного разрушения. Сегодня управляемая злая стихия безжалостно подчинила себе безголовую…

С чувством брезгливой жалости к себе и человеческой сущности вообще доктор заснул.

Он больше не увидел солнца…

60

Утром, перед восходом солнца, островок подвергся артиллерийской газовой атаке.

Дома поселка лежали в подковообразном лесу, как семечки в пригоршне.

Плотное первичное облако туманом и изморосью накрыло дома, людей и животных. Не встречая на своем пути природных преград, оно накатилось волной на берег жизни — и замерло в безветренном, вертикально устойчивом воздухе.

Сколько их, таких островков, обмерло и стало призраками в некогда пышном Подмосковье?..

Эпилог

Заслуженный летчик СШЕА — Соединенных Штатов Евразии — военный пенсионер полковник Хошимин, сорокапятилетний дед, спивался с такой крейсерской скоростью, что ближние еще не успели это осознать. Только слепой от рождения внук любил его по-детски преданно, и ему нравился смешанный запах пива, водки, керосина и рыбы, который приносил на себе боевой дед из мрачных пивных. Он не видел синяков и ссадин на лице записного бойца забегаловок, которые освежались каждую неделю, когда на субботний вопрос своего слепого внука:

— Ты куда, деда?

Тот отвечал:

— Пойду освежусь…

В десятках пивных подвалов маленького сибирского городка полковника Хошимина знали, и местные с ним не связывались, зная, что его из соображений солидарности поддержат ветераны ВДВ Министерства катастроф — искусные рукопашные бойцы.

Полковник пил пиво, обсасывал кончики усов и взглядом выискивал в задымленном пространстве подвальчика лицо какого-нибудь похмельного приезжего. Тогда полковник доставал из кармана куртки бумажник, а из бумажника — фотографию, на которой сверху, с расстояния не более двадцати метров, была снята большая вода, на воде — крест, на кресте — мальчик. Полковник клал перед собой этот снимок, совал бумажник в загашник. Потом «женил» виски пивом, выпивал эту смесь и трезвым мягким ходом крался к приезжему. Приезжий вежливо подгребал к себе свою воблу, освобождая место на столике для виски, пива и рыбы ветерана.

— Видишь крест? — после еще одной дозы и минуты, примерно, молчания спрашивал полковник, показывая незнакомцу фотографию.

— Ну-ка, ну-ка… — интересовался, к примеру, тот и тянулся к ней рукою.

Но в руки этот снимок полковник не давал, а подносил к лицу собеседника:

— Видишь, спрашиваю?

— Кладбище, что ли, подмыло?.. — высказывалось, к примеру, предположение.

— Крест — каменный! — говорил тогда полковник. — Каменный крест. И он плывет!.. Веришь?

И когда собеседник вежливо усмехался, словно показывал этим свою человеческую готовность оставить за собой право верить или не верить бредням, полковник Хошимин добавлял:

— Слушай внимательно: я видел град Китеж… Вот этот каменный крест с мальчиком шел водою к нему. Веришь? Когда я служил в полярной авиации на Чукотке, то часто видел, как всплывают из моря киты. Они любят играть…

Казалось, полковнику все равно — слушают его или не слушают. И где, кроме забегаловки, тебя хотя бы выслушают.

— И я видел, как всплывал целый остров с городом… Все тонуло кругом! Все! А он всплывал… Это был град Китеж! Веришь? А этот мальчик… Он плывет к нему. Руками крест обнял и плывет. Мы со штурманом хотели его подобрать на борт. Мы бросили ему лестницу — он не пошел. Я стал спускаться, выронил челюсть… Вот! — доставал изо рта и показывал соседу челюсть. — Так это другая! Та упала, ударилась о крест. Отскочила со звоном. Она не должна была звенеть о дерево! А я слышал этот звон!.. Понимаешь? А слышать был не должен — двигатель ревет! А я услышал: бамм-бамм! Болтаюсь на лестнице — ни рукой, ни ногой не могу шевельнуть! А тут: бамм-бамм! Церковные колокола на острове трезвонят! Сияние кругом, а мальчик мне грозит вот так своим пальчиком…

— Мальчик — пальчик… — говорил, примерно, утомленный сосед. — Налить, что ли?

И тогда седой полковник Хошимин брал свою кружку и выплескивал пиво в лицо неверящего.

Начиналась драка.