Остров метелей

Поев, мы, как всегда, выкуриваем трубку. Кивъяна вышел из палатки и мгновенно влетел обратно. Мы ничего не можем понять — стремительность не свойственна этому великану.

— Суфлювок (винчестер)! Медведь!

Теперь все понятно. Палатка мгновенно опустела.

На другой стороне ручья, метрах в 30 от нас, шел белый медведь. Суматоха и щелканье затворов привлекли внимание зверя. Он остановился, посмотрел в нашу сторону и, как видно, не считая нас достойными внимания, спокойно зашагал дальше. Но пять пуль уже впились в тело зверя, и через мгновение он лежал мертвым. Это был двухгодовалый самец. Первой нашей мыслью было: «Наварим мяса!»

Когда с медведя начали снимать шкуру, возникло неожиданное осложнение. Скурихин хотел вырезать у убитого зверя гортань и язык, а Кивъяна резко запротестовал. Он имел на это право: по Обычаю эскимосов и береговых чукчей, медведь принадлежит тому, кто его первый увидел, а не тому, кто его убил. Скурихин стал уговаривать Кивъяну, но эскимос ничего не хотел слушать и горячился. Пришлось мне вмешаться, чтобы помирить их. Дело в том, что эскимосы, убивая медведя, обязательно привозят его голову домой, где убитому воздаются почести. В старину голову отрезали, а потом, после пятидневного празднества, пришивали «лицо» медведя к его шкуре. Однако для сбыта такой способ не годился, поскольку шкура обесценивалась. Тогда в старый обычай внесли коррективы, и теперь шкуру снимают не отделяя ее от головы, а после праздника обдирают череп.

Мы досыта наелись вкусного, сочного мяса. И через час, нагрузив мешки добычей, бодро двинулись дальше. Шкуру нес Кивъяна. Ручей на перевале превратился в речку, и нам пришлось брести по воде против течения. Обед сварили за перевалом, на месте первой остановки после выхода из колонии. Мясо съели полусырым, так как керосин в примусе кончился.

Туман начал быстро рассеиваться, но через час стал, плотнее прежнего. На дне балок ручьи, которые мы раньше спокойно переходили, превратились в настоящие потоки. В некоторых местах они разлились на 30–50 метров, достигая глубины полутора метров и заполняя все дно балок. Перебираемся через них с трудом, течение настолько быстрое что мы еле держимся на ногах, коченеющих от холода. Кажется, весь остров, как губка, пропитался водой и больше принять ее не может. В какую сторону ни пойти — всюду вода- будь то склон или ровная возвышенность — все равно вода по щиколотку. Нет ни одного сухого местечка, где бы можно было присесть и отдохнуть. Изнемогая под ношей вспотевшие, в совершенно промокшей обуви, мы садимся прямо в воду, чтобы хоть на пять минут дать отдых ногам и плечам.

Только к вечеру я понял, что желание сократить путь — мы шли от перевала прямо на юг — привело к тому, что мы вовремя не свернули к юго-востоку, и теперь в тумане втягиваемся по отлогим скатам в горную цепь.

Изменяю направление.

К 6 часам вечера туман еще более сгущается, видимость — менее 50 метров. Разбиваем палатку, съедаем по последней галете и, мокрые, обессилевшие, ложимся спать.

23 сентября 1926 года. Выходим натощак. Скурихин решает идти через горы, прямо на колонию. Эскимосы, истощенные и усталые, еле передвигают ноги. Етуи начинает отставать. Я считаю, что лучше сделать лишних 5–6 километров по ровной дороге, чем углубляться в горы. Все чаще и чаще мы останавливаемся для отдыха. Если раньше, чувствуя необходимость передохнуть, мы предлагали «перекурить», то теперь прямо говорим: «Отдыхай» — ив изнеможении уже не опускаемся, а прямо падаем на мокрую землю. Скоро остановки приходится делать через каждые 300–500 метров.

Незаметно для спутников я сознательно уклоняюсь к востоку, где, по моим расчетам, ближе море, а следовательно, есть плавник, чтобы разжечь огонь, сварить мясо и обсушиться. Боюсь, что Етуи и, пожалуй, Кивъяна со своим медведем скоро не смогут идти.

Около часу дня туман рассеялся, и в нескольких километрах мы увидели море. Люди сразу повеселели. Я рассчитал правильно: мы вышли к бухте Роджерс.

Поселок уже виден, но силы нам окончательно изменяют, чувствуем, что мы не в состоянии до него дойти.

Собираем на берегу плавник и варим мясо.

Около кошки видна байдара. Даем несколько выстрелов. Через сорок минут подъезжают доктор и Павлов. Все мы, кроме Кивъяны, на правах Пассажиров забираемся в байдару. Кивъяна идет пешком: сесть «с гостем» (медведем) в чужую байдару — значит оказать «гостю» неуважение, оскорбление, за которое можно ждать возмездия.

Эскимосы говорят: мы не убиваем медведя, мы берем у него только мясо и снимаем с него шубу. Душа медведя уходит во льды, там она наращивает новое мясо и новую шубу и опять становится медведем. Поэтому, убивая медведя, охотник старается быть гостеприимным хозяином, надеясь, что душа медведя вспомнит оказанный ей хороший прием и с новым мясом ив новой шубе вернется к охотнику.

У входа в ярангу зажигают небольшой костер из мхов. Голову торжественно вносят в ярангу, кладут на почетное место возле лампы и украшают бусами; перед ней раскладывают яства: лепешки из муки, сахар, чай, табак. Пять суток охотник не выходит из яранги. Он ублажает своего медведя: поет песни, бьет в бубен, танцует.

Узнав об этом обычае, я сильно обеспокоился. Нам предстояло заготовлять много мяса, а если каждый охотник после удачной охоты будет пять суток занимать своего медведя песнями и плясками, то это тяжело ударит по быту нашего маленького поселения. Я решил убедить эскимосов в необходимости отказаться от ритуала. Однако эскимосы и слушать об этом не хотели. Они говорили, что это обычай их предков и нарушать его — значит идти против всех законов и навлекать на себя недовольство злых духов.

Надо было победить это суеверие. После предварительной подготовки я созвал эскимосов на собрание. Происходило оно поздно вечером. На берегу был разложен большой костер, в нем жарились куски моржового мяса. Люди в меховых одеждах окружали костер. Время от времени они вытаскивали из костра куски мяса, срезали ножом поджарившийся слой, съедали его, а оставшееся мясо бросали обратно в огонь. Я начал разговор о том, что в наших условиях «праздники медведя» приведут к катастрофе, и предложил от них отказаться. Один за другим выступали эскимосы, настаивая на соблюдении обычая предков. Иерок долго молчал. Он был задумчив и серьезен. Все эскимосы рассчитывали на его поддержку. Но Иерок сказал:

— Я думаю, умилык прав, этот праздник мы можем не праздновать.

Плотным кольцом окружили его удивленные эскимосы. Иерок встал.

— Обычай это наш, эскимосский? Конечно. А для чьей земли? Если наш, эскимосский обычай, то, значит, для нашей, эскимосской земли. Для нашей. А где наша земля?

Она на Чукотском полуострове. А этот остров чья земля? Этот остров — русская земля. Значит, для этой земли наш обычай не обязателен. Вот вернемся на свою землю и опять будем праздновать.

Так была одержана небольшая, но очень важная дли нас победа над одним из суеверий эскимосов.

Глава VII

Будни колонии. — Я обучаюсь езде на собаках. — Сборы. — Поездка на север. — «Каторжный» путь. — «Не наступай на след!»— Ледяная ванна. — Открываем новый остров. — Перипетии обратного пути

24 сентября 1926 года. Мы отдыхаем. Переодевшись, я чувствую себя новым человеком, но ковыляем мы все, словно подагрики. Кивъяна сидит в своей яранге, бьет в бубен — забавляет своего «гостя». Медведь на почетном месте. На шею ему повесили несколько ниток стеклянных бус. Все обитатели колонии приходят посмотреть на первого медведя. Етуи оправился и, улыбаясь, охотно рассказывает о «неделе дурной погоды» и путевых впечатлениях.

Во время нашего отсутствия работа в колонии шла своим чередом. Доктор законопатил «свои» стены и проложил пазы просмоленной тесьмой. Павлов соорудил нечто похожее на коновязь для собак и поработал над «торговыми» книгами. Непогода и здесь дала себя знать: яранги, построенные на коренном берегу, затопило, и их хозяевам пришлось срочно рыть канавы, чтобы отвести воду.

В час дня мы наблюдали интересное явление: вокруг солнца появился бледно-желтый круг — гало. На концах пересекающихся вертикального и горизонтального диаметров слабо заметные светлые пятна — утолщения круга. Явление продолжалось минут пятнадцать. Потом круг побледнел и исчез.