Остров Надежды

— Так-так. — Кедров облегченно откинулся в кресле, оживился, морщинки задвигались прежде всего на лбу, обтянутом сухой, бледной кожей. — Не только ради любопытства — проинформируйте…

Дмитрий Ильич с тоской вспомнил бурное собрание в пятидесятом — накаленные страсти, бесполезно растрачиваемая энергия, моральная мясорубка, иначе не назовешь. Стоило вступиться за товарища, хранившего огнестрельное оружие, и пошло-поехало… Пистолет был именной, с пластинкой на рукоятке, подарок командира партизанского отряда на Брянщине, куда пришлось раньше летать Ушакову с этим товарищем через линию фронта.

Выслушав, Кедров спросил:

— Там и гравер был?

— Где?

— В Брянских лесах.

— Разве гравер не мог уйти к партизанам? — голос Ушакова заклокотал. — Или граверы служили одним немцам?

Кедров снисходительно вынес резкость, только кончики его плоских ушей покраснели. А Ушаков вспоминал допрос на собрании. И тогда сомневались в гравере. Сомнения у собрания зародил выскочивший к столу президиума корреспондент, работавший в войну в далеком тылу, бесцветный, унылый субъект, набивший руку на доносах. Позже его изобличили в каком-то мерзком деле, изгнали из партии, назвали проходимцем.

— Гравер, конечно, мог быть среди партизан, — заметил Кедров, — но лучше бы для страховки документиком снабдить… Бумажка много не тянет, а весома… весома…

— Товарищ Кедров, пожалуй, достаточно об этом, — сурово остановил его Ушаков, — не отнимайте у себя время.

Кедров сдержался, сглотнул слюну, глаза его прищурились. Пробежавшую между собеседниками черную кошку прогнать не удалось. Он спросил о старых ранах, вписанных в воинский билет, не дают ли о себе знать.

— Как мне кажется, товарищ капитан первого ранга, мы забираемся в чужую область, — сказал Ушаков. — Предполагаю, медиков мне не миновать.

— Не поймите нас превратно, — Кедров поднялся, уперся костяшками полусогнутых пальцев в стол, — нам приходится… — Он вышел из-за стола. — Документы сдадите мне, после медосмотра. Ну и вам понятно: полное сохранение. Не мы просим, государство требует…

— До свидания, товарищ Кедров! — Ушаков тряхнул притянутую ему руку не то от радости расставания, не то из озорства.

— Ого, боксерская! Поддадите, не возликуешь, а? — Кедров выпрямился. — Если не возражаете, отобедаем вместе?

— Спасибо. Павел Иванович уже пригласил.

— О, тогда мы растворяемся, Дмитрий Ильич… Извините, я не предупредил, — экая забывчивость! — вас поджидает капитан второго ранга Куприянов.

3

Безымянная дверь закрылась. Ушаков облегченно вдохнул калориферное тепло коридора и направился вдоль него по ковровой дорожке в надежде отыскать Куприянова древним способом — с помощью языка, доводившего любого паломника до святограда Киева.

Его нагнал посланный вдогонку лейтенант, юноша с меднистыми волосами, остриженными по последней моде. Дело в том, что ни Куприянов, ни начальник медицинской службы Хомяков не значились в штате и потому постоянного места не имели. Лейтенант обладал недурными манерами, двигался энергично, скользящей походкой и, как попутно выяснилось, занимал не последнее место в конькобежных соревнованиях училищных команд Ленинграда. Ему страсть как хотелось попасть на атомную лодку, а причислили к штабу, хотя он получил техническое образование и был переполнен вдохновенными порывами.

За короткое время лейтенант сумел сообщить все эти сведения о себе. Для сотрудника отдела Кедрова такая разговорчивость могла показаться странной.

Этажом ниже, в конце коридора, изогнутого глаголем, лейтенант остановился, пропустил Ушакова в комнату, попахивающую известью и олифой. На загрунтованном полу была проложена дорожка из газет в другую комнату.

Четверо моряков встали при появлении офицера, а когда тот ушел предупредить Куприянова, снова заняли свои места и продолжили прерванный разговор.

— Храбрость — дело такое: в одном положении — храбр, в другом тот же человек — трус, — говорил мичман Снежилин. У него была отличная мускулатура. Бицепсы выпирали из-под кителя, играли под черным сукном. Широченные плечи, гладко выстриженный затылок, чистая кожа, а на левой руке вместо традиционного якорька наколот символ новой эры — формула цепной реакции атома. — Скажу, к примеру, о себе… Возьмем пулю. Пускай прошивает — не боюсь. Снаряд — пожалуйста. Нужно в зараженный отсек — не моргну. А увижу паршивый нож — холодею. — Снежилин поежился, потер ладони. Чистая шея вдруг зарябилась пупырышками. — Однажды в Мурманске у стадиона «Труд», знаете место, нарвался на меня бич. Из средств у него — бакенбардики и шотландская бороденка. Думаю, давай, давай. А как щелкнул, выпрыгнула у него финка. Я и того…

— Сдрейфил? — спросил матрос. Голос с акцентом, лицо природной смуглоты с желтизной, широкие скулы и монгольского разреза глаза.

Снежилин медленно обернулся, потрогал свои щеки, подбородок, сдержанно ответил:

— Я не сдрейфил, товарищ Муратов. Обезвредил бича приемом и подкинул дружинникам. Я регистрирую свое чувство. — Снежилин помолчал, насупился, продолжил с натугой: — Моего родного брата, офицера, на моих глазах убил пацан-сопляк ножом. Из-за глупой ревности. На танцульке. Мне тогда было тринадцать. Пять ночей передо мной ножик прыгал, будто меня норовил в живот. Подстегнуло, видно, в какой-то развилок в одном из полушарий, — показал на голову, — и чуть что похожее — по этой колее красный стоп-сигнал.

Белобровый синеглазый старшина, бесстрастно слушавший разговор, посмотрел на часы.

— Почему-то нас не вызывают.

— Начальник — думает, матрос — ждет, Бердянис, — сказал Муратов, неодобрительно поглядывая на неизвестного гражданского, вытащившего из своего кармана блокнот и ручку.

Муратов моргнул Снежилину на Ушакова, и тот сделал знак остальным. Замолчали. Ушаков остро почувствовал себя чужим. Ему хотелось влиться в их компанию, задавать вопросы да и самому отвечать, но это пока было невозможно.

Выручил лейтенант, позвавший Ушакова.

Замполит Куприянов встретил Дмитрия Ильича с улыбкой, которую обычно называют ослепительной. Все в нем — безмятежные глаза, ровный румянец, хорошей лепки губы и даже родинка на щеке — отмечало его молодость, ненаигранное прямосердечие. Таким был в самом деле Куприянов. Позже, в походе, Ушакову не пришлось разочароваться в нем, а сегодня он как-то сразу согрел его.

— Очень рад, Дмитрий Ильич. — Куприянов сжал его руку между своими ладонями, глядел на него улыбающимися глазами. Он был чуточку повыше Ушакова, тоньше в талии, с хорошо развитой грудной клеткой и прямой длинной спиной. На нем отлично сидела форма. Брюки сшиты по моде, тужурка черного бостона. Пожалуй, Куприянов умел и пофорсить, но это было в меру и не крикливо.