Остров Пряностей

Но на Гордости я, со второго дня, вполне спокойный. Любопытствую, интересуюсь, а Потап — жопа любопытная. И, по логике, должен с интересом смотреть кинцо и комментарии свои вставлять. А от него — слабое ощущение, не более.

«Не знаю я! Отстань, шебуршень!» — прям рявкнул Потап. — «И Я — СПАТЬ!!!» — чуть не устроил мне инсульт миосульта своим воплем мохнатый.

Я башкой помотал, охарактеризовал незлобивым словом (не больше чем на минуту), кто этот засранец меховой есть. И решительно потопал в свою каюту. По пути бросив Гритке:

— Передай капитану и господам офицерам мои сожаления — нездоровится.

— Как скажете, почтенный. А что стряс…

— Бегом! — ласково улыбнулся я, и парня как ветром сдуло.

Завалился я на койку, став проваливаться в берлогу-пещеру Потапа. Потому что поведение для его мохнатой задницы ни черта не типичное. А про духов я знаю не так и много, и что первым приходит в голову: Потап как-то завязан на леса Зиманды. Мы от них удаляемся, а ему становится плохо. Не факт, что так, но первое, что приходит в голову. Ну и в таких раскладах надо валить со страшной силой с этой калоши, да и чёрт с Корифеем и рядом и прочей фигнёй. Жить (пусть без комфорта и хреново) можно и в жопемира волных земель. А вот без Потапа не факт, что получится, да и меня как бы на войну везут. В общем, понять, что творится с мохнатой задницей, надо срочно.

Древесно-лиственная берлога предстала перед моим душевным взглядом через минуту. И была древесной, лиственной и всё так же освещаемой светючими ягодами. Хотя, если подумать, света от этих овощей, по логике, не должно хватать на немалое пространство, а освещено всё прекрасно. С другой стороны — это место в мире мёртвых, нави или каком-то мистическом плане, так что логика и законы физики здесь применимы весьма условно.

А сам Потап вызывал практически жалость: валялся этакой тряпочкой, с несчастной мордой, медленно перекатываясь.

— Что это с тобой, Потап? — поинтересовался я, на уже серьёзно обеспокоенный.

«И сюда добрался, шебуршень беспокойный! Плохо мне, у-у-у…» — недовольно сообщил мне топтыгин.

— А что случилось-то?

В ответ Потап, постанывая и порыкивая, завалил меня мыслеобразами. Поскольку это были мыслеобразы, то общий эмоциональный посыл был: «это ты во всём виноват», «не особо виноват, но не я же», ну и «пока ты на этой бесовской таратайке — я буду спать!»

Разбор привёл к тому, что я умеренно и не слишком сильно поржал. Дело выходило вот в чём: у Потапа нарисовалась… морская болезнь. Причём зрительно-психологическая, а не физиологическая. Этому деятелю было интересно, но та часть восприятия меня, что была ему доступна, плавно покачивалась туда-сюда. Что за пару часов привело топтыгина в состояние недееспособной страдающей тряпочки (ну, тряпищи, по большому счёту, но так). И оценить иронию момента что мне — нормально, а от картинки его крючит, Потап не мог.

«Скоти-и-ина» — провыл страдающий мохнатый на мои мысли.

— Естественно, — честно и не без некоторой гордости признал я. — Только мы же уже плавали на речном корабле. И всё было нормально.

«Я за тобой не смотрел почти», — буркнул Потап. — «И там так не качалось!!!»

Разбор полётов выявил такие вещи: во-первых, Потап в момент, когда мы плыли к Золотому, приглядывал за мной редко и вполглаза (ну кроме акта пожирания духов-рыбы, само собой). Занят был, судя по недооформленным образам, «душевной хирургией» меня любимого, вроде и в теле что-то менял относительно эталонного беролака. Ну а про огненного жаба можно и не говорить, хотя сама идея мне его подложить, очевидно, зародилась в медвежьей башке как раз по аналогии: он как бы этим и без того не первую неделю занимался, в смысле, душевно хирургичил.

Во-вторых, как понял уже я, Гордость возвышалась над водами Золотой почти на десяток метров, а то и побольше. Тогда как речная Быстрица — метра на три, три с половиной от силы. И «амплитуда колебания» у Гордости побольше, усугубляемая, вдобавок, огромными водяными колёсами, у каждого из которых свой дух-двигатель. И синхронные-то они синхронные, но всё равно покачивают.

— Это мы ещё в море не вышли… — покачал головой я.

«Иди в жопу!» — несчастно «рявкнул» Потап. — «И не тереби меня! Я спать буду, пока мы не доплывём!» — сообщил топтыгин.

Вяло дёрнул задней лапой — явно пнуть хотел, мохнатая зараза. Но, как понятно, даже близко до меня не достал. Я посмотрел на меховую задницу, прикинул, а не устроить ли мне возмездие… Но решил проявить безграничное благородство: во-первых, пинать недееспособного (пусть даже и заслужил, жопа такая!) мне не доставляет должного удовольствия. Во-вторых — эта скотина оклемается и ответит! Так что пинать Потапа надо не когда он ослаб, а когда я стану достаточно силён. Это будет и приятно, и справедливо и вообще — выйду красавчиком.

Так что вместо пинка уточнил, на всякий случай, не связано ли недомогание топтыгина с перемещением от Зиманды. Получил ответ, что «нет», несколько обзываний и посыл в жопу.

— Нет, не буду я тебя пинать, Потап. Ты такой сла-а-абый, вя-а-а-алый — противно. Валяйся тут, а я пойду, — довольно заключил я, стремясь встать с кровати.

Что через несколько секунд получилось, без всяких медвежьих пинков. А возмущённо-обиженный рёв Потапа напоследок искренне радовал, не хуже, чем от возмездного пинка.

На следующий день Гордость причалила к Плиску. Я даже полюбовался за совершенно бешеной суетой загрузки с полчасика и забил: от этой суеты и мельтешения я рисковал подхватить морскую болезнь, как и Потап. Будем на пару валяться, я в койке, он в берлоге, и вяло переругиваться, потому что на не «вяло» — никакого желания не будет.

В комнате прикинул, а не побродить ли мне по портовому городу, но решил, что нахрен оно мне надо. Бессмысленным зевакой я никогда не был, только осмысленным, если от зевания на что-то есть потенциальный толк. Такого толка в Плиске на текущий момент не наблюдалось. А прочитанная приключенческая литература, жизненный опыт, да и потенциально-возможное внимание Шута от самой мысли «побродить» отталкивала.

Так что засел я за книги, перекусив и угумкнув на переданное через Гритку извинения капитана: мол, банкета сегодня не будет, завтра тоже, дела. Ну и продолжил возиться с книгами и на следующий день, даже занявшись вычерчиванием блок-схем. И обнаружил, что покачивает уже заметно, не сказать, что мешает письму, но некоторый дискомфорт доставляет.

Вышел на палубу — и да, Гордость рассекала не серовато-голубую реку, а ультрамариново-синюю гладь океана. И, помимо пейзажа, любовался актом религиозного… чего-то там. Златка стояла у палубы и завывала, не обычным своим «лолькиным» голосом, а прям как буря. И на это завывание отзывались потоки воды, переливающиеся через палубу, но не мочащие жрицу. И ощущение от этой мистики было отличным от того, что чувствуешь от владеющего или одарённого.

Посмотрел я на это, да и направился в комнату читать. А вечером в дверь постучали, что меня несколько удивило.

— Гритка?! — поинтересовался я, вчуствовался и понял, что нет.

— Нет, почтенный собрат, — пропищала Златка, заваливаясь в мою комнату.

— Приветствую, светлая, — произнёс я, не поднимаясь с койки и подняв бровь.

— Приветствую, видом. У меня к тебе есть интимная просьба, — с каменной рожей выдала девица-дельфиниха.

4. Абстрактная сказка