Остров традиции

Фон Вембахер кивнул и хотел сказать что-то ещё, но голос его утонул в ликующем хоре «белых» болельщиков: «Добро» вышло вперёд.

Конрад же думал, что, в сущности, игра по заранее написанному сценарию – очень даже в духе Традиции: так, в индейском лякроссе команда «живых» всегда побеждала команду «мёртвых», и лишь дундуки-европейцы попробовали привить ему дух «честного» соперничества.

– Вы правы. Едва кончится «матч», фанаты будут биться друг с другом уже не на жизнь, а на смерть, – расслышал он, наконец, слова фон Вембахера.

«Матч» подходил к концу, и то там, то здесь на трибунах уже вспыхивали потасовки. Конрад смотрел сквозь бронированное стекло и ждал, когда потасовка станет всеобщей, но тут услышал над самым ухом чей-то бархатный бас.

– Ну а теперь, господа хорошие, прошу ко мне в гостишки.

Пока бронированный кортеж двигался к загородной резиденции Фарнера, Конрад играл сам с собой в слова:

«Едва ли не к каждому сволочному слову можно подставить полупрефикс «зло-». В речевом узусе есть разве что «злоебучий» (у эстетов – «злопагубный»). А всё может быть «злом»: «злолох», «злочмо», «зловолк», «злозаяц», «злокомпьютер», «злопринтер», «злодверь». («Злоокно» – уже хуже. Видать, надо, чтобы с согласной начиналось). То же с другими частями речи: «злосидеть», «злосильный» (а уж «злослабый»-то!), «зловдруг»…

«Злологоцентрист» есть «гаплология». «Злогоцентрист» уж куда точнее.

Блин, надо остановиться. Засасывает…

Злочайники меня мало колебут, а вот злобуквы…

Притом злобздючие.

Полупрефикс «добро-» смотрится не так импозантно, но также весьма возможен, особенно с односложными существительными: «доброблядь», скажем… Или с трёх- и более -сложными: «добросиница», «добротелевизор»…

Роль приставки «добро-» выполняет приставка «благо-»!

«Благологоцентрист» – это что-то!

А как вам просто – «Благологос»?

Злачное месторожденьице!..

Приехали???

Если ты, читатель, добрался до этого места, то, безусловно, накопил к писавшему сие массу претензий. В частности – ни одной смены перспективы. Всё подаётся исключительно через призму Конрада Мартинсена! Ни разу автор не упускает его из виду и на всё смотрит его глазами. Сколько можно?

Увы, достолюбезный читатель, так надо. В смысле, так и задумано. Уж потерпи чуть-чуть – немного осталось. Хотя… чтобы живописать хоромы претендента в диктаторы, надо бы с точки зрения Конрада Мартинсена всё-таки съехать. Потому что вошёл он в обиталище Фарнера как во сне, и высидел два часа в полной отключке. Так что уж извини, читатель, описание экс- и интерьера генеральских хором в ближнем пригороде столицы читай у других авторов, более сведущих в фирменных лэйблах и трэйд-марках. Сочинитель же сего в них ничего не смыслит, как не смыслил и Конрад, весь вечер у генерала прогрустивший в уголке на мягком кресле.

Говорили же преимущественно генерал и Маргарита – она приехала сюда как к себе домой, минуя стадион. Вставляли реплики и Анна с фон Вембахером. О чём говорили – Конрад не помнит, потому что он внимал базару исключительно с той точки зрения, не будет ли какой зацепки для разгадки мучившей его тайны. Не было ни одной. Поэтому весь разговор можно свести к бесстрастной констатации: Маргарита фонтанировала, генерал острил. Да-да, он оказался до крайности светским человеком и разных бонмо и анекдотов в избытке ведал и ввернуть их всегда в нужном месте умел. Конрад, как субъект, невосприимчивый к юмору, ни одной его шутки не запомнил, а лишь в очередной раз убедился, что лицо, наделённое лидерскими качествами, особенно сменив официозный френч на домашний халат, отличается своеобразным обаянием и артистизмом, располагающим к нему тех, среди кого он должен лидировать. Мысль о том, что Страну Сволочей продолжит топить в крови и топтать в грязь отнюдь не тупой солдафон, а жизнелюбивый краснобай, где-то его даже согрела.

По идее, генерал в последний раз в жизни видел своего крестника и его жену (хотел бы, конечно, повидать и крестникова шурина, да тот, в силу подросткового максимализма, проманкировал встречей с символом ненавистного ему государства). Поэтому Конрад ждал долгого и слёзного прощания с рыданиями на плече друг у друга. Маргарита, возможно, готовила тот же самый сценарий. Но Фарнер сумел настолько позитивно зарядить гостей, что прощание вышло лёгким и неокончательным – как если бы фон Вембахеры вновь бы навестили его через недельку.

– Отто говорил, что у вас отняли жилплощадь в столице. Я уже распорядился, чтобы вам её вернули. С понедельника можете заселяться.

Конрад понял, что его превосходительство снизошёл до разговора лично с ним и стал благодарить, в то же время объясняя, что не планирует жить в родном городе, так как ничего хорошего в его памяти с ним не связано. Но это говорилось на такой громкости, что генерал вряд ли что-то воспринял – тем более, что Маргарита не к месту закричала «Ур-раа!»

Генерал ещё всучил Анне и Конраду деньги. «Для старта», – пробасил он.

При всей обезоруживающей обворожительности генерала была у него одна червоточина – очень уж ему нравилось выпячивать своё всемогущество, играть роль Господа Бога.

Но Конрад знал: генерал – не Бог. Так, боженька. Потому что не в его силах свершить то, что одному лишь Богу подвластно. А именно: сделать однажды бывшее небывшим. Почему-то именно в просторных генеральских апартаментах Конрад расвспоминался. Всё о том же. И генерал не мог ни выпустить из-под пальцев пятилетнего мальчика цветик-семицветик с семью изящными лепестками, ни заставить тридцатилетнего дылду достойно противостоять Андре Орёлику. Он даже «вычислить» этого Орёлика не смог бы – поэтому Конрад о своём вороге и не заикнулся.

На следующий день пути Анны и Конрада разошлись. Анна отправилась на базар за семенами, а Конрад поехал на одну из центральных площадей.

Добирался часов пять, редко ездящим наземным транспортом. В метро, по слухам, в нескольких местах произошло обрушение. Кто говорил – теракт, кто говорил – износ ввиду отсутствия капремонта. Скорее всего, второе.

Раздумывал Конрад, не зайти ли ему заодно в издательство, выпустившее книгу автора «А. Клир» о Землемере. Раздумывал – и раздумал. Ничего он там не узнает – ни о личности автора, ни о путях распространения. Да и неважно всё это.

В центре Площади высился только что возведённый памятник Великому Диктатору, когда-то принявшему Страну Сволочей с сохой и оставившему её с водородной бомбой, а попутно – отправившему треть взрослого населения в лагеря и под расстрелы. Диктатор был густоволос, усат, прищурен и в новеньком кителе. Раньше на этом месте стояла статуя кучерявого смуглого поэта, но его стихи давно и безнадёжно устарели. Вокруг памятника визжали динамики и колыхалось людское месиво – шла дискотека. Конрад не решился втиснуться в гущу танцующих, хотя и предположил, что в ней содержатся его знакомые логоцентристы. Он предпочёл разглядывать пляшущий люд со стороны. Под однообразные завывания рэйва оттягивался столичный молодняк, который от молодняка провинциального отличался только большей изысканностью прикидов. Антропологический тип же был неизменен. Лишний раз подтверждалось, что в Стране Сволочей вьюноши воинственны и пёсьеголовы, а девушки благоухают вызывающе нездешней нежной красотой: вопиющая кристализованная Традиционность. Не то что за бугром, где не сразу определишь, кто какого пола.

– Конрад! – грянуло громче рёва динамиков. – Иди к нам!

Всё верно – среди плясунов-рэйверов зажигали логоцентристы. Конрад осторожно сквозь толпу протиснулся к ним и покорно затряс тучными телесами. Телеса не слушались – корпус кренился набок, руки работали в противофазе с ногами, а башка болталась на шее, как на колу мочало. Вскоре перехватило дыхание, и Конрад, отирая пот с лица, остановился. Но Петер со всей мочи толкнул его на Лотара, а Лотар – на полустриженую девицу, и вот так неформалы стали футболить его друг другу, как безжизненный куль. Насилу он вырвался, на полусогнутых выбрался из водоворота пляски и закурил было в сторонке. Тут же кто-то выбил у него из рук бычок и вновь запихнул тело вместе с душой в водоворот танца. Здесь уже логоцентристы заботливо взяли его в кольцо и аккуратно вывели наружу. Гудьмя гудели виски, и круги вращались перед глазами.