Остров

После резкого всплеска, связанного с летним праздником, их отношения снова вернулись в спокойное состояние. Хьяльти этому рад, хотя в обострении по большей части он был виноват сам. Элин сразу же стала такой, какой и должна быть, — профессиональной, утонченной и прямой, в то время как он нервно семенил вокруг нее, неуверенный в последствиях удивительной метаморфозы в гостиничном номере. Первое время он задавался вопросом, повторится ли это, не захочет ли она чего-то большего, не считает ли, что он должен сделать первый шаг, или второй, в зависимости от того, как считать; что он сам об этом думает. Но она прерывала все его попытки заговорить об этом либо взглядом, либо просто не обращая на него никакого внимания. И он постепенно успокоился, вспоминая об этом случае как о неприятном спящем полицейском на своем благополучном пути в управленческий аппарат.

К нему вернулось душевное равновесие, и он наслаждался возможностью уединиться в кабинете и работать под умиротворяющее гудение министерского компьютера и мерцание люминесцентных светильников на потолке.

Он стучится к ней в кабинет, у нее как раз сидит Мани, и они что-то обсуждают, на письменном столе лежит толстая стопка бумаг с таблицами и графиками. Мани поднимает глаза и, улыбнувшись, здоровается, затем засовывает бумаги в папку.

— Мы закончили? — спрашивает он, и Элин кивает.

— Да, отлично.

Однако ее одолевают мрачные мысли.

Мани встает и собирается уйти, но Хьяльти просит его сесть:

— Хочу показать вам новый сюжет.

Он ставит свой ноутбук на ее письменный стол так, чтобы им обоим был виден экран, и запускает интервью с Олев в белом халате, которое он наложил на фотографии сбивающих масло женщин в национальных костюмах и обитателей хутора, собравшихся для домашнего чтения при свете жировой лампы.

— Ух ты! — восторженно восклицает Мани. — Интересно. Витамин C, говоришь?

— Это не пойдет, — резко произносит Элин.

— Почему? — спрашивает Хьяльти. — Ведь это именно то, что мы планируем делать: освещать традиционный исландский быт.

Она разочарованно смотрит на него.

— Мы наняли тебя делать оптимистичные научно-популярные материалы о том, как на старых руинах можно построить новую самодостаточную Исландию. Тебе действительно кажется, что нашему народу непременно нужно услышать это интервью? Заплесневелое масло. Наследственные болезни, вызванные изоляцией и инбридингом. Блестящее наследие, нечего сказать.

— Это просто выдающиеся исследования, они показывают нашу способность адаптироваться, как прежде люди приспосабливались к скудному питанию и изоляции страны. Разве не это сейчас важно?

— Важно лишь то, что условия нашей жизни принципиально изменились. Мы используем геотермальную энергию, научились лучше возделывать землю. Нет нужды напоминать людям о заплесневелом масле, ведь у нас есть репа и помидоры. Если мы что-то и хотим выращивать, так это лимоны и апельсины, даже бананы. А для этого не нужно размышлять о малочисленности и опасности наследственных заболеваний, в этом отношении у нас нет повода для беспокойства, пока нас более десяти тысяч.

— Это как раз то, что люди сейчас должны услышать, — говорит Хьяльти. — Что мы обладаем особыми наследственными способностями к выживанию, что исландцы самой природой приспособлены к жизни в Исландии. Мне следует только смонтировать интервью, изменить акценты, смягчить информацию о наследственном геморрагическом инсульте, уделить больше внимания будущему, выращиванию овощей и тому подобному. Ты будешь довольна, вот увидишь.

— Отлично, — подытоживает она. — Но старайся не забывать, что мы здесь делаем. Мы будем вселять в людей мужество, а не лишать их силы духа. Вперед, Исландия! Помнишь?

— Вперед, Исландия, — повторяет он, закрывая за собой дверь.

ЛЕЙВ

Нужно бы покосить лужайку. Он бы покосил ее мощной газонокосилкой Bosch, которую приобрел на распродаже в Bauhaus прошлой осенью. Тогда он и представить себе не мог, что будет проклинать себя за то, что не купил вместо нее электрическую, та была дешевле и достаточно мощной.

Он бы косил лужайку, пока Гудрун приводила бы в порядок клумбы, погрузившись в прополку и борясь с упрямыми корнями одуванчиков. Она могла бы позагорать; вынесли бы красивые шезлонги из акации и матрасы, которые они просушили осенью, она лежала бы в шезлонге в красном платье, купленном перед их поездкой на Тенерифе в прошлом году, надев большие солнечные очки, и позвала бы его присоединиться, принеся апероль со льдом и долькой апельсина в бокалах littala, они бы послушали музыку, а вечером пришли бы гости; вот так должен проходить этот солнечный субботний день.

Лейв смотрит на заросшую лужайку и непрополотые клумбы и вздыхает. Ему пришлось взять выходной, он не может работать целыми днями, за дежурства в больнице развернулась настоящая битва. И дело не только в зарплате, но и в радости иметь работу, служить какой-то цели, есть домашнюю колбасу с картофельным пюре в столовой, носить белый халат и отличаться, таким образом, от жалких бедняг, толпами бродивших по улицам города в поисках работы, еды или чего-нибудь еще, что имело бы для них какую-либо ценность.

Гудрун, эта веселая, общительная женщина, больше не выходит из дома; они только собрались наслаждаться жизнью после того, как уехали дети. Уехали учиться за границу.

Первые дни она не отходила от телефона, да и он тоже; они непрерывно звонили — детям, в университеты, в посольства. Постоянно общались с другими родителями, чьи дети, как они выяснили, учатся в Орхусе и Стэнфорде; телефон не замолкал, вселяя искорку надежды: а вам удалось связаться? Вы что-нибудь слышали? Но она все более слабела и слабела, пока наконец не погасла. Гудрун перестала брать телефон, выходить из дома, постригаться и делать маникюр. Эта роскошная женщина осунулась и посерела; глаза, которые прежде светились веселым задором и радостью созидания, теперь потухли. Она не плачет, не говорит об этом, только лежит неподвижно в кровати рядом с ним, а он не решается даже дотронуться до нее: боится, что она превратится в пыль, в груду пепла на льняной простыне цвета дамасской розы.

Лейв заходит в дом и спускается в подвал, старается даже не смотреть в сторону комнат детей. В них все так, как оставили ребята. Аккуратный кабинет Лауруса, старый письменный стол из тика, перешедший сыну от него; постель убрана, в шкафу расставлены в строгом порядке книги по фармакологии. Подростковая комната Лив; на полке старые плюшевые мишки, подсвечники, подвесные украшения и черно-белые фотографии, которые она сделала, когда их в школе учили фотографировать. Она так увлеклась, что решила ехать учиться на фотографа, и они отпустили ее сразу после гимназии, маленькую папину дочку, той же осенью, что и Лауруса, который уехал в зарубежную магистратуру.

Нет, в сторону их комнат он даже не смотрит, идет прямо в гараж, там, по обыкновению, полный порядок, вольво вымыт до блеска, есть даже немного дизеля, если понадобится куда-нибудь поехать, но об этом он никому не сказал, даже Гудрун.

Из гаража можно попасть в другое помещение, под домом, в подвал без окон, на который они не получали разрешения. Они всегда хотели устроить здесь что-нибудь этакое, например настоящий домашний кинотеатр с удобными мягкими креслами и автоматом для попкорна или боулинг, либо приспособить для выращивания конопли, но в конце концов там образовалась просто кладовка, одно из помещений, заставленных коробками с домашней бухгалтерией и гимназическими проектами, мягкой мебелью друзей и родственников, которые привезли ее на хранение, когда уезжали учиться за границу, а потом так и не забрали, поскольку она вышла из моды.