Острова попутного ветра
Шрифт:
Темница, никогда досель не ведающая и не признающая иных повелителей кроме вечно угрюмых и пьяных, со связкой позвякивающих ключей надзирателей, теперь удивлялась происходящим в её недрах переменам. Ей вдруг захотелось уподобиться чайке, так легко отталкивающейся от её бастионов. Она совершала неуклюжие попытки, осыпая грубую штукатурку и покрываясь трещинами. Не пугали её, как прежде, и легкомысленные волны, что плескались у её подножия. Они приятно волновали её, и темница всё чаще обращала свой суровый лик навстречу утреннему солнцу. Затхлые тёмные углы, в которых всегда царствовали пронырливые крысы и шептались всевозможные страхи и болезни, настойчиво превращались в плавные струящиеся обводы, оттуда испуганно шарахались тени, одной рукой прикрывая пустые глазницы, а другую настороженно вытягивая вперёд; крысы спасались бегством и вплавь. Многовековая кладка напряжённо вглядывалась на вьющуюся
Однажды, лишь только дальняя зорька осветила верхние зубцы внешних бастионов, темница вздрогнула, с грохотом осыпались угловые камни, и всё исчезло за пыльной пеленой. Когда пыль успокоилась и улеглась, кремнисто просверкав на солнце, перед всеми предстал необычный парусник, больше напоминающий дитя моря и ветра, чем творение рук человеческих.
Величественные утёсы и камни, некогда надёжно охранявшие обречённого узника, теперь парили и струились, ни прежней тяжеловесности, ни тщеславного созерцания, ни грубой напористости – всё легко и текуче, повторяя движение стихий над поверхностью морей. Вдохновлённый камень, презрев свою природу, переродился в воду. Сотканное из оков и цепей прозрачное полотно взмыло на тонкой мачте высоко-высоко и затрепетало, почуяв первые свежие потоки воздуха. Угрюмый металл, призванный омрачённым рассудком ограничивать и убивать свободу, расплавился, болезненно булькая при этом, и снова затвердел и закалился, обретая иное предназначение – служить ветру. Нервы узника, пропущенные сквозь жернова испытания и волочильню терпения, превратились в такелаж, шкоты и оттяжки и, тонко радостно звеня, запели в ожидании полёта.
«Окрылённый!» – воскликнули восхищённые небеса и вольнодумный ветер, когда из пыли начали проявляться контуры создания.
«Окрылённый!» – скрипнули снасти, почуяв попутные потоки.
«Окрылённый!» – лукообразно изогнулась мачта, готовая вылететь вместо стрелы навстречу открывающемуся простору и полыхающим стихиям.
Неземной луч света подлетел к чудесному паруснику, приник к парусу. То, что почувствовал луч света, соответствовало ожиданиям, он слегка отпрянул в сторону, полюбовался творением и без принуждения подтолкнул вперёд.
Белый, скроенный из лоскутков парус тут же вспыхнул светлым ореолом, нетерпеливо качнулся, вздрогнул и взмыл над пенным гребнем волны, словно он только и ожидал этого мгновения, этого соединения земного и небесного.
(Окрылённый – это человек лишённый земных оков. Окрылённый – это капитан, шкипер, проложивший курс любви, вопреки шквалам и взбешённым стихиям, курс сквозь Гибельные широты, полные опасностей и заманчивых пляжей.)
– Курс на Острова попутного ветра!
< image l:href="#"/>Никто не знает где это, и только Окрылённому доступно…
Несуразность какая-то, – воскликнет прагматик: то он свет, несущийся сквозь пространства, то узник, влачащий незавидную участь в оковах материи, я требую определённости! Ясности в тексте и соответствия его известным законам природы и бытия. Я требую здесь и сейчас! Но в том-то и дело, умудрённый мой скептик, с рождением Окрылённого закон временщиков: здесь и сейчас, – отменяется самим же Временем! Не верите – читайте выше. Впрочем, не удивлюсь, если вы продолжите записывать в бортовой журнал обо всех прошедших событиях и упрямо намечать ваш собственный неизменный курс. Бумага – угодливый, но лукавый слуга – исполнит любой ваш каприз: освятит прошлое и осветит будущее, когда исправления невозможны, но не всё пишется, угождая тем изворотливому уму. Строчите и обманывайтесь – Время прочтёт с интересом и отложит, позёвывая: вот пружинка-то неугомонная, ну что ж, пусть потикает пока. И снова обратится к Окрылённому. Вы когда-нибудь слышали, чтобы одно событие совершалось в разное время? Отныне так и будет.
Все темницы сложены из одного материала, и они не умеют прощать беглецам их вольность. Вся их суть заключается даже не в затворах и висячих замках. Нет. Если бы наш Окрылённый беглец оглянулся, то заметил, какой злобой исказились лица надзирателей и лица их покровителей. Он лишил их смысла существования! Он отнял у них жизнь, став причиной массовых самоубийств и психических расстройств.
Они не умеют прощать.
Ворота уцелевшей части цитадели зашевелились, подневольно скрипя. Створки тяжко разошлись в стороны. Внутри, в сумраке что-то копошилось, вспыхивало, раздавались повелительные команды, им вторило покорное эхо. И наружу начало выползать другое творение: какое-то чудовище, поблёскивая на солнце толстокожими боками и ощерившееся по сторонам
ядовитыми колючками…Извращённый ум, наблюдая за бегством непокорного узника, чертил чёрным карандашом на белом ватмане. Густо и путанно ложился чертёж, покрывая липкой путиной белый лист. В эту сеть он намеревался уловить беглеца, на ячейки подневольные сварщики тут же наваривали броню, мертвенные блики освещали напряжённые лица и замершие на стапелях конструкции. Конструктор торопил и подстёгивал, надсмотрщики поднимали плети, ругань и бессильный ропот становились частью творения, и оно удалось на славу.
Первое творение безумных конструкторов осторожно подползло к воде, с опаской попробовало воду и всей многотонной массой плюхнулось по самую ватерлинию, поднимая тучу брызг. Затем, один за другим, начали выползать другие разнокалиберные монстры, крохотные и юркие, пышущие атомными сердцами исполины. Их отличала одна общая способность – они умели наносить удары возмездия.
Целый флот выстроился вдоль берега в ожидании команды, омрачая небо копотью и дымом. Надутые бока кораблей и катеров нетерпеливо дрожали, словно борзые, почуявшие жертву.
Длинный гудок разорвал воздух на части, и он же послужил сигналом погони и травли. Флот Всех Федераций, под командой грозного адмирала, ускоряясь и поднимая брызги на форштевнях, рванул вперёд!
Беглец лишил темницу её смысла, и она решила отомстить, догнать и водворить законный порядок: обрести смысл жизни, тем самым обессмертив своё существование…
И вот только теперь начинается самая обыкновенная земная история. А сколько чудесного уже свершилось и ещё свершится. Даже обыкновенные земные реки имеют два русла: одно видимое, другое скрытое – подземное.
Рождение
В одном приморском городке родился мальчик. Над ним склонилась многочисленная родня, сдерживая от счастья дыхание. И к нему, никем не замеченные, приблизились две загадочные фигуры. Блестящий адмирал, по обыкновению надменный и знающий себе цену, шагнул уверенной походкой, вытянул шею из белоснежного с золотым шитьём кителя и зорко всмотрелся в младенца: «Морячок. Подрастёт и никуда не денется, быть ему на моей палубе юнгой. А там посмотрим…» Второй вначале был безмолвен, потом улыбнулся, радостно щурясь на солнце, вдохнул слабые потоки утреннего бриза, прислушался и шёпотом произнёс имя новорождённого: Назар.
Шёпот тут же был подхвачен присутствующими. Имя всем понравилось, родные оживились и согласно закивали головами…
Сколько помнил себя Назар, он никогда не воспринимал окружающий его мир в цельности. Всегда он казался ему сложенным из осколков и фрагментов. Собранным грубо и наспех.
Когда собираются вместе именитые художники и начинают создавать одну, общую на всех грандиозную картину, они традиционно подолгу спорят, перебивают оппонентов, доказывают своё, сугубо гениальное виденье, а потом разбегаются в стороны (благо холст обширный и место всем хватает) и приступают к творческому акту. Получается нечто красивое, чувствуется мастерство и талант, но в то же время явно аляповатое и противоречивое. Там где встречаются два мировоззрения, происходит столкновение колоритов и стилей, острое вонзается в мягкое, мутное пятно заливает детали, а чёткость классическими шпажными приёмами рассекает всё дымчатое и туманное, аллегорическое. Поднимается гвалт. Разноплановое полотно трещит и ползёт по швам, его пытаются сшивать. Малозаметные стежки и умельцев также причисляют к искусству и мастерам. Кому же хочется трудиться напрасно, а слава, а бессмертие, да обыкновенная краюха хлеба? И вот полотно объявляют священным, а затем аплодируют собственной находчивости. В нём подмечают некую ценность, талантливо отображающую нашу беспокойную и «многоплановую» жизни, образ мысли. Объявляют настоящим искусством, прикрывают стеклом, защищают сигнализацией и выставляют охрану. Собирается многочисленная любопытная публика.
Вдалеке от выставочного зала, за лабиринтом коридоров, в мастерской продолжали спорить и ругаться напившиеся по случаю художники. Жизнь отдельно, живопись сама по себе.
Назар убегал от всего живописного и портретного, и только одна картина однажды потрясла его детское воображение: «Девятый вал». Там, на жалком обломке гордой цивилизации, ещё недавно, до шторма, бахвалящемся своей мощью, спасаются беспомощные перед морской стихией люди. Морская волна царь-горой возвышается над вопящими от страха карликами, которые возомнили себя покорителями океанов. Вспененный султан трепещет на ветру, величественная необузданная волна решает, как ей поступить: утопить сразу, или поиграть и выбросить потом на берег? Мальчик задумался, переминаясь, постоял у картины, наклоняя голову, то в одну, то в другую сторону и решительно направился к выходу. Многое было мальцу непонятно.