Островитяне

— Измены нет, баба Катя, — сказал муж Юлий устало. — Ничего нет.

— Это главное, — сказала баба Катя серьезно.

Больше ничего не спросила, хоть, конечно, знала — от той же Верниковской, — что ходят Юлию Сидорову письма на узел связи, вне адреса. Пусть ходят, раз надо. Захочет, так скажет. У бабы Кати как раз была в мужа Юлия вера, не то что у Лидии. Значит, и Лидка знает, кто-то уже натрусил хвостом, остров — не отойди за кустик.

Пошла к себе, Ивана укладывать.

Помолчали. Потом Юлий сказал:

— Ольга, я станцию не подведу, если уволюсь?

— Да что вы сегодня, ей-богу, — даже рассердилась Ольга. — Уж ты-то во всяком случае держи себя в руках!

— Ты не поняла, — засмеялся Юлий. — Я же не уезжать. Просто есть кое-какие соображения, между нами. Отпустишь, если потребуется?

— Фу, — засмеялась и Ольга. — Конечно. Хоть отбавляй желающих. Только это уже не со мной будешь решать. Новый начальник едет, пришла телеграмма.

— Кто? — спросил Юлий.

— Не знаю, — Ольга пожала плечами. — Начальник, по фамилии Павлов.

— Как, говоришь? Павлов? — переспросила баба Катя с порога. — В руках заснул. Довели родители: во сне дрожит. Значит — Павлов. Ну, с такой фамилией кто хочешь может приехать.

— Вроде моей — редкая, — засмеялся Юлий Сидоров.

— Павлов, — повторила еще баба Катя. — А звать как? Не знаешь? Молодой-неженатый? Ничего ты не знаешь… Ну, пускай — Павлов…

Тихо было за дверью у Лидии, похрапывала за занавеской прабабка, Иван крякнул во сне; вздрогнуло в окошке стекло; ощупью брели на стене ходики, бабыкатина слабость, с гирькой; стояла в углу, на белом, как деревенский, полу кадка с цветом чуть не до потолка; стояли по комнате в разных местах банки с вареньем, не прибранные еще к зиме, и было их много. Крахмалились скатерти и скатерки, все вокруг было крахмальным, но не запретным — садись как хочешь, ложись. Потом опять накрахмалим — делов.

Семейно было у Царапкиных в доме, уходить не хотелось.

— Сейчас чайник вскипит, — сказала баба Катя.

— Надо еще к Филаретычу заглянуть, — сказала Ольга и встала.

— И я пробегусь до Змейки, — Юлий тоже встал.

— А бегите куда хотите, — засмеялась баба Катя. — Я чай буду пить.

Но, проводив их, баба Катя перво-наперво подошла к двери, замкнутой на крючок, стукнула пальцем:

— Слышь, Лидия?

— Ну, слышу, — ответила та, помедлив.

— Умей с мужем жить, вот я что скажу…

Баба Катя подождала, но за дверью было безмолвно. Тогда она уставила стол, как на семью, налила себе в кружку и стала пить помаленьку, как купчиха — из блюдца, дуя на крепкий чай и дыша громко. День отстоишь за прилавком — тоже надо себе помочь, посидеть сидя, погреть себя изнутри, не молоденькая.

4

А Ольга к Филаретычу не попала, поскольку на крыльце, обнимая перила длинными ногами, боком сидел директор Иргушин, сзади него, в темноте, топталась в грязи Пакля, и еще тут же, у крыльца, стояла Мария, явно смущенная, и постукивала сапожком об ступеньку.

— И Люську Тагатову я тоже предупредил, — сказал Иргушин, продолжая разговор, явно неприятный Марии.

— Она теперь Балабенко, — пискнула Мария.

— Вот-вот, Балабенко, — хмыкнул Иргушин и спрыгнул навстречу Ольге. — Ты где ходишь, Миронова? Я у тебя дома сидел-сидел, на станцию сбегал — нету, жду на крыльце, как мальчик.

— Я же сказала, что, наверно, у нас, — пискнула Мария.

— Молчи, когда старшие говорят, — сказал Иргушин грозно.

Мария фыркнула. Юлий Сидоров выдвинулся из темноты следом за Ольгой, спросил:

— Как там, Арсений Георгиевич?

— Там — хорошо. А где?

— Я имею в виду: на Змейке, — объяснил Юлий. — Утром плотно кета стояла, я насчет того — не было бы замора.

— Замора, наверно, не будет, — сказал Иргушин. — Устье перекрыли сеткой, а то бы она еще перла, косяки подошли. Жуть на море глядеть.

— Эта мера правильная, — подтвердил Юлий солидно.

— Приятно слышать, — усмехнулся Иргушин. — А только разрешения на эту меру мы не имели, и новый рыбнадзор уже все начальство обегал и на Сахалин отправил три телеграммы, что самовольно препятствуем нересту…

— Две послал, — пискнула Мария.

— Вот-вот, две, — хмыкнул Иргушин. — Так что я, считай, с выговором, пока разберутся. А замора не будет..

— Все же взгляну, раз вышел, — сказал Юлий.

Когда грязь за ним стихла, Иргушин сказал:

— Интересуется. А удрал. Это он, между прочим, напрасно.

— Что — напрасно? — заступилась Мария. — Юлик как раз серьезно переживает.

— Так ты меня поняла? — грозно сказал Иргушин Марии. — За каждую гриву буду шкуру спускать — с тебя, с Люськи, с Симки Инютиной, всех я вас знаю. Паклю — спасибо! — не обезволосили, красотки!

— Обезволосишь ее! — фыркнула Мария обиженно. — Она кусается, как собака. Люську так цапнула в плечо! А Вовка потом говорит: «У тебя почему синяк?» А Люська говорит: «Это Пакля!» А Вовка не верит: «Какая, говорит, Пакля?!»

Иргушин захохотал, а Ольга сказала:

— Ничего не понимаю. А чего вы от нее хотели, от Пакли?

— Ха! — сказал Иргушин. — Ты разве не слышала? Они всех лошадей в подсобном на шиньоны перевели: хвосты, гривы — напрочь!

Это, между прочим, Мариина была идея. И оправдала себя блестяще, поскольку на остров дошла такая мода: шиньон. Шиньон из живых волос шестьдесят рублей — вынь да положь. Из искусственных, правда, — двадцать пять, но волос там тонкий, путанный при расчесе, дрянь, а не волос. Из хвоста, впрочем, — тоже: проволока, это пришлось сразу оставить. Хрена только успели сделать бесхвостым — как смирного мерина, в порядке опыта. Зато гривы себя оправдали. Прокипятишь в воде три часа — волос бледнеет и становится мягкий, будто свой. Крась в какой хочешь цвет — и ходи. И ни копейки. Ну, немножко лягнут, можно перестрадать.