Освенцим: Нацисты и «окончательное решение еврейского вопроса»

Честно говоря, после войны, когда мы вернулись домой, мне больше всего не хватало именно объятий и поцелуев, но их-то я так и не получила. И потому, выступая перед учащимися, я говорю им: “Когда вы сегодня придете домой, пожалуйста, подойдите к родителям и лишний раз обнимите их, лишний раз поцелуйте их – за всех нас, за тех детей, которые пережили лагерь, и у кого не было никого, кого можно обнять и поцеловать”».

Иван Мартынушкин был лейтенантом минометной роты Красной Армии, с боями дошедшей до Освенцима. Но когда он вошел в Биркенау, спустя всего лишь несколько часов после освобождения лагеря, его встретило странное спокойствие. Бывшие заключенные смотрели на него «с благодарностью в глазах» и «принужденно улыбаясь». «Мы чувствовали, что совершили доброе дело, – вспоминает он, – настоящее благодеяние, и выполнили свой долг». Но вот, что удивительно: хотя он и говорит, что он и его товарищи испытывали «чувство сострадания» к заключенным Освенцима, увиденное там их не очень-то впечатлило: «Постарайтесь понять психологию людей, прошедших войну… У меня за плечами уже было больше года настоящего боевого опыта, и за тот период мне уже доводилось видеть лагеря – не такие, как этот, но все равно тюремные лагеря, пусть и меньшего размера. Я видел, как разрушают города. Видел, как уничтожают деревни. Видел страдания наших людей. Видел маленьких детей, ставших калеками. Мне не встретилось ни одной деревни, чьи жители не испытали бы этот ужас, эту трагедию, эти страдания».

Слова Ивана Мартынушкина – полезное напоминание о том контексте, в котором Освенцим первоначально воспринимался многими сражавшимися на Восточном фронте. Для них это, конечно, был ужас, но еще – просто очередное страшное проявление войны, и так переполненной зверствами. По правде сказать, в то время освобождение Освенцима не стало сенсацией. О нем написали в газетах – в «Правде» от второго февраля³ опубликовали сообщение спецкора Бориса Полевого, и несколько дней спустя новость перепечатали в британской Jewish Chronicle. Но оно не вызвало такого всеобщего внимания, как Майданек, информация о котором попала в газеты еще прошлым летом. Майданек был единственным нацистским лагерем, помимо Освенцима, где для массовых убийств использовали «Циклон Б» (но в гораздо меньшем масштабе, чем в Освенциме), – таким образом, пресса сперва рассматривала Освенцим как «второй Майданек». В январе 1945 года было много других, не менее волнующих событий и тем, достойных статей в газетах, и не в последнюю очередь – предстоящая встреча глав «Большой тройки» (Черчилля, Рузвельта и Сталина)⁴ в Ялте. Но, возможно, была еще одна причина, по которой освобождение Освенцима не привлекло массового внимания прессы на Западе. Лагерь обнаружила Красная Армия. А у многих уже стали возникать сомнения в том, что союз, победивший в войне, после победы сохранится.

В статье Бориса Полевого в «Правде» явно присутствовали следы откровенно марксистской интерпретации Освенцима как крайнего проявления капиталистического предприятия, где рабочих эксплуатируют как рабов. Именно этот момент и стал проявлением разрыва в исторической интерпретации Востоком и Западом функционирования лагерей – разрыва, который не исчезнет вплоть до падения коммунизма в Советском Союзе. Одним из наименее привлекательных аспектов советского исследования Освенцима, и тогда и позже, было преуменьшение масштаба страданий, перенесенных заключенными-евреями: в статье подчеркнуто говорилось обо всех погибших в совокупности, как о «жертвах фашизма».

Но в январе 1945 года Ева Мозес Кор и ее сестра Мириам справедливо считали, что им повезло, когда Красная Армия освободила Освенцим. Поскольку, если бы о них не забыли, то восемнадцатого января, когда Красная Армия находилась всего лишь в нескольких километрах от лагеря, немцы включили бы сестер в число 60 тысяч так называемых «здоровых» заключенных, собранных со всего огромного комплекса лагерей Освенцима, которых пешком погнали на запад. Следующие несколько недель навсегда останутся в памяти многих заключенных, которых принудили к эвакуации, как худшее из того, что им довелось пережить в плену: хуже постоянной «селекции», хуже систематического недоедания в лагерях, хуже ледяных, кишащих инфекциями бараков. Поскольку заключенные Освенцима отправлялись в путь, который станет известен – и совершенно справедливо – под названием «марша смерти».

Идея «марша смерти» для нацистов не была чем-то новым. В январе 1940 года 800 польских военнопленных (все – евреи) прошли маршем почти сто километров от Люблина до Бяла-Подляска⁵. Из них жалкая горстка пережили поход через Польшу во время зимы; большинство из них замерзли или были убиты эсэсовцами-конвоирами. В последующие годы в таких маршах смерти нацисты гнали евреев после ликвидации гетто и советских военнопленных на запад, во временные лагеря.

Но, как уже указывалось в Главе 5, именно осенью 1944 года совершались самые массовые марши смерти времен войны. Один из самых страшных произошел в Венгрии в ноябре 1944 года, когда по приказу Эйхмана почти 80 тысяч евреев, включая женщин и детей, были вынуждены пешком отправиться из Будапешта на запад, в Австрию. Те, кому удалось выжить в том ужасном походе, – а марш оказался настолько жутким, что его жестокость отмечали даже сами фашисты, – в результате попали в лагеря наподобие Маутхаузена и Дахау. Таким образом, у марша смерти, предстоявшего заключенным Освенцима, было много кровавых предшественников.

Узников прикладами выгнали из лагеря – на них не было ничего, кроме тонкой тюремной одежды, совершенно не спасавшей от снега и ледяного ветра польской зимы, – и собрали на дороге, откуда должен был начаться марш. И именно в этот момент эсэсовец Франц Вунш сделал последний подарок любимой женщине – заключенной еврейке Хелене Цитроновой. Когда она стояла, дрожа, рядом с сестрой Рожинкой у ворот лагеря, он принес «две пары теплой обуви – ботинки на меху. Все остальные, бедняжки, были обуты в деревянные башмаки, проложенные газетами. Он действительно подвергал опасности свою жизнь [отдав нам обувь]». Вунш сообщил ей, что его отправляют на фронт, но его мать в Вене позаботится о ней и ее сестре: потому что они евреи, а война идет к концу, и им «больше некуда идти». Он сунул в руку Хелене листок бумаги с адресом. Но как только он ушел, Хелена вспомнила слова своего отца: «Не забывай, кто ты». Он настаивал, что она всегда должна помнить: «Я еврейка, и я должна оставаться еврейкой». И потому она выбросила адрес матери Вунша.

Итак, две женщины отправились на запад, несмотря на сильную метель. Хелена описывает те первые дни как «невероятно суровые». Она смотрела, как заключенные вокруг нее «падали в снег. У них уже не осталось сил, и они умерли. Каждый заботился о себе. Полный хаос. Те, кто могли выжить – выживали. Кто не мог – умирали».

Иби Манн⁶, 19-летняя девушка, попавшая в Освенцим из Чехословакии год назад – еще одна выжившая участница марша смерти: «Нас поднимали среди ночи, и мы не могли определить ни время суток, ни час, ничего. Мы были оторваны от мира». Несмотря на то, что совсем рядом слышались взрывы советских бомб, нацисты все равно требовали, чтобы заключенных пересчитывали, строили в колонны по пять человек и отправляли на марш: «Любого, осмелившегося просто наклониться, или запнувшегося на мгновение, расстреливали». Как и очень многие другие выжившие узники, Иби Манн оказалась в походе не одна: ее сестра шагала рядом с ней и постоянно поддерживала ее. «Я говорила: “Это – конец. Я не могу больше идти”, – [но] она тянула меня вперед». Ночевали они в сараях, один раз – даже в свинарнике, или под открытым небом, используя в качестве убежища голые ветви деревьев и живые изгороди. Иби и ее сестра уходили одними из последних, и, двигаясь вперед, они видели канавы вдоль дороги, заполненные трупами. Они шли и шли, а снег сменился слякотью, которая просачивалась в тонкую обувь и вызывала волдыри и нарывы. Во время марша женщины не испытывали голода – их мучила лишь неистовая жажда, и утолить ее никак не удавалось. Они знали: если наклонятся, чтобы съесть горстку мокрого снега, их застрелят. На фоне таких страданий почти невероятно, что нацисты гнали на запад обитателей Освенцима потому, что считали несчастных полезным ресурсом. Однако на данном этапе войны рабский труд был очень важен: к концу 1944 года на немецких заводах и фабриках работали приблизительно полмиллиона заключенных.

Узников Освенцима гнали к Рейху двумя основными маршрутами. Один из них шел на северо-запад через Миколув, меньше чем в пятидесяти километрах от железнодорожного узла в Гливице; второй – строго на запад, приблизительно в 60 километрах от станции Водзислав-Сленски. Но мучение для выживших узников там не заканчивалось: их грузили в товарняки, отправлявшиеся в лагеря Германии и Австрии. Иби с сестрой завели на открытую железнодорожную платформу, покрытую примерно «полуметровым слоем снега». Заключенных набивали в поезд в таком количестве, что зачастую им даже сесть было негде.

Моррис Венеция⁷, бывший член зондеркоманды в Освенциме, тоже ехал на этом поезде. Он оказался одним из немногих, кому удалось найти сидячее место на открытой товарной платформе. Но он до сих пор помнит пронизывающий холод, падающий на него и товарищей по несчастью снег, и постоянную необходимость сбрасывать с платформы трупы по мере того, как люди умирали от ужасных условий. Он также вспоминает еще один аспект той поездки, даже более поразительный: совершение убийства.

На платформе вместе с Моррисом и другими узниками находился заключенный-немец, который отчаянно пытался сесть, ведь он очень долго простоял в снегу. И он заключил с Моррисом сделку – или, скорее, думал, что заключил: в обмен на несколько сигарет он посидит, а Моррис постоит. Моррис встал, взял сигареты и стал курить, а немец мешком осел в углу платформы. Приблизительно через десять минут, когда Моррис закончил курить, он велел немцу встать. Тот отказался. «И вот, что я сделал, – говорит Моррис. – Мы с друзьями просто сели на него сверху. И [приблизительно] через полчаса или час он задохнулся, и мы сбросили его с платформы. Никаких проблем. Мы радовались, что убили немца».

Даже сегодня Моррис не испытывает «никаких проблем» в связи с тем, что убил этого немецкого заключенного. Не имело значения, что погибший, был таким же узником Освенцима. Все, что имело значение, – это язык, на котором он говорил: «Я был счастлив. Они [немцы] убили всю мою семью, тридцать или сорок человек, и я убил одного немца. Ха! Какие пустяки. Если бы я мог убить сотню, я бы радовался, потому что нас они уничтожили полностью». Независимо от того, какие вопросы ему задают на этот счет, Моррис не способен увидеть различия между немцами, которые управляли Освенцимом, и немецким заключенным, убитым на платформе для перевозки скота той ледяной зимней ночью в Польше. «В любом случае, – говорит он, – я просто хотел сесть, потому что устал. Почему он должен жить – только потому, что дал мне две или три сигареты? Он не хотел вставать, поэтому мы сели на него, и он скончался – все просто». Отсутствие каких-либо переживаний у Морриса Венеции по поводу заключенного-немца, которого он и его товарищи убили во время поездки на запад, несомненно, лишний раз напоминают о низком уровне морали в лагере, и о том, что каждый узник часто был вынужден ставить во главу угла собственное выживание.

Пунктом назначения для приблизительно 20 тысяч заключенных Освенцима стал концентрационный лагерь Берген-Бельзен в Нижней Саксонии. Как указано в Главе 5, сегодня Берген-Бельзен пользуется дурной славой, прежде всего из-за душераздирающего фильма, снятого там после освобождения лагеря англичанами 15 апреля 1945 года. Отвратительные изображения истощенных тел и ходячих скелетов потрясли мир, и это справедливо. Но они также создали имидж лагеря, который не отражает его оригинальный замысел, и исподволь фильм только усиливает путаницу, существующую в умах многих людей в отношении различий между концентрационным лагерем и специализированным лагерем смерти.