Освящение мига

Довершая торопливое перечисление, скажу о крушении всех этих философских и исторических гипотез, которые претендовали на познание законов исторического развития. Их адепты, убежденные в том, что они владеют ключами к истории, воздвигли могучие государства на горах трупов. Эти горделивые сооружения, предназначавшиеся в теории для того, чтобы освободить людей, очень скоро превратились в гигантские тюрьмы. Сегодня мы видим, как эти тюрьмы пали, их низвергли не идеологические противники, но духовное изнеможение и освободительный порыв новых поколений. Так что же, настал конец утопиям? Точнее сказать, пришел конец идее истории как феномена, развитие которого известно заблаговременно. Исторический детерминизм был дорогостоящей и кровавой фантазией. История непредсказуема, потому что ее движущая сила — человек — воплощенная непредсказуемость.

Этот беглый обзор показывает, что, весьма вероятно, мы находимся в конце одного исторического периода и в начале нового. Конец это или модификация нового времени? Трудно сказать. Во всяком случае, крах утопий оставил большую лакуну — и не в тех странах, где эта идеология проходила испытания и провалилась, а там, где многие ее приветствовали с такой радостью и надеждой. Впервые в истории люди переживают своего рода духовное ненастье, ведь прежде они жили под сенью религиозных и политических систем, угнетавших и утешавших одновременно. Общества живут в истории, но все они руководствуются и вдохновляются совокупностью метаисторических идей и верований. Наше общество первым готовится жить без метаисторической доктрины, ибо наши религиозные, философские, этические и эстетические ценности не коллективные, а частные. Это рискованный опыт. Сейчас мы не можем сказать, к чему приведут конфликты, связанные с приватизацией идей, действий и верований, традиционно принадлежавших общественной жизни, и не приведет ли это к краху всего общественного устройства. Людей может снова охватить религиозная одержимость и националистический фанатизм. Было бы ужасно, если бы падение идола абстрактной идеологии означало возрождение угасших племенных, сектантских и религиозных страстей. К несчастью, есть тревожные признаки.

Закат идеологий, которые я назвал метаисторическими, тех идеологий, что приписывали истории определенное направление и конец, предполагает молчаливый отказ от претензий на глобальные решения. Мы все больше и больше тяготеем к тому — и это не лишено здравого смысла, — чтобы решать конкретные проблемы ограниченными средствами. Благоразумнее не указывать будущему, каким ему быть. Но и настоящее — это не только заботы о сиюминутных потребностях, оно тоже требует от нас строгости и масштабности мышления. С давних пор я верю, и твердо верю, в то, что закат будущего возвращает приход настоящего. Но мыслить сегодняшнее означает прежде всего — занять по отношению к нему критическую позицию. Например, победа в default [5] соперника — источник не одних лишь удовольствий. Рынок — эффективный механизм, но, как у всех механизмов, у него нет совести и милосердие ему тоже неведомо. Надо искать способ ввести его в общество так, чтобы он действовал на основе общественного договора и не противоречил идее справедливости и равенства. Развитые демократические общества достигли завидного процветания, и все же это острова изобилия в океане мировой нищеты. Тема рынка имеет самое непосредственное отношение к ухудшению среды обитания. Заражены не только воздух, реки и леса, но и души. Общество, одержимое маниакальной страстью производить больше, чтобы потреблять больше, стремится превратить идеи, чувства, искусство, дружбу, любовь и самих людей в объекты потребления. Все становится вещью, которая покупается, используется и выбрасывается на помойку. Ни одно общество не произвело столько мусора, сколько наше. Мусора вещественного и духовного.

5

*Отсутствие (франц.).

Размышление о нынешнем дне не предполагает ни отказа от будущего, ни забвения прошлого: настоящее — место встречи всех трех времен. И не стоит путать его с поверхностным гедонизмом. Древо наслаждения растет не в прошлом и не в будущем, но в том, что сейчас. И смерть — тоже плод настоящего. От нее не уйдешь, она часть жизни. Достойная жизнь требует достойной смерти. И мы должны научиться смотреть смерти в лицо. Попеременно ослепительное и сумрачное настоящее — область, в которой сходятся действие и созерцание. И точно так, как у нас были философии прошлого и будущего, вечности и ничто, завтра мы обретем философию настоящего. И поэтический опыт послужит этой философии одним из оснований. Что мы знаем о настоящем?

Ничего или почти ничего. Но вот поэты, они кое-что знают: настоящее — это здесь стоящее, это источник бытия!

В моих странствиях в поисках современности я много плутал и много раз находил дорогу. Я воротился к собственным истокам и открыл, что современность не вне, а внутри нас. Что сегодня она есть и самая старая старина и одновременно — завтра и начало мира, ей тысяча лет, и она только что родилась. Она говорит на языке племени науа, рисует китайские иероглифы IX века и является на экране телевизора. Целехонькое, только что откопанное настоящее, отряхивая пыль веков, улыбается и вдруг срывается и исчезает в окошке. Все времена и пребывания сливаются: современность порывает с ближайшим прошлым исключительно во имя того, чтобы выкупить тысячелетнее прошлое и превратить неолитическую фигурку богини плодородия в нашу современницу. Мы гоняемся за современностью, но она меняет облик, и ее не поймать. Каждая встреча кончается бегством, современность всегда ускользает. Ее заключаешь в объятия, а она рассеивается, испаряясь, как вздох. Миг — вот как называется птица, которая летает повсюду и которой нигде нет. Хочешь поймать ее живой, но она распахивает крылья и растворяется в воздухе, проливаясь горсткой слогов. И остаешься с пустыми руками. Но тогда приотворяются врата постижения, а в них возникает другое время, подлинное, то, которое мы ищем, не зная, что оно такое, — настоящее, здесь стоящее, здесь бытийствующее.

Из книги СТИХИ {5}

Маскарад на рассвете

Перевод Б. Дубина

Над шахматной доскою площадей — предутренние выцветшие звезды. Ладьи мерцают, высятся слоны, штурмуя призрачные королевства. Какие пешки после прежних воинств!.. Лоснясь, колышет мутная вода слегка заплесневелые утехи: подгнивший плод вчерашней пылкой страсти, обглоданное месяцем лицо, ненужный катыш скомканной надежды,— все, что осталось от припасов дня, объедки наших торопливых празднеств. И умирающий открыл глаза. Свет, размочаленный неплотной шторой, к тому, кто сам почти что отошел, доходит взглядом — не глядит, а глянет,— глаз, повторяющий отображенья над гибельною кромкой, пустота стеклянных бездн, алмазная могила, зеркальная утроба для зеркал. Оливия, его голубоглазка, лианы струн под белизною рук, сверкающая арфа водопада и беззащитность под волной до самой зари, где вновь постель, копна белья, художества воды на грязной стенке, и чье-то тело за спиной, как встарь жующее угрозы и попреки, и тошнотворность вымытых небес. Зевает явь, зеркаля по углам свой наизнанку вывернутый ужас. А замурованный в себе опять тканину мыслей ткет и распускает, сковыривает струпья, по складам раскладывает имя так и эдак, но вместо склада все один разлад, и давит ношей ношеное имя. Он роется в себе, ища себя, а докопавшись, столбенеет с воплем: кто тут? И, как фонтанная струя, вопрос взметается, круглясь бутоном, но никнет, подсеченный в полный рост, чтоб немо рухнуть с обморочной точки об стену обломившимся клинком. Былая укротительница молний и та, скользнувшая нежней, чем тень, по блещущему жалу гильотины; спустившийся с луны оригинал с букетом самых свежих эпитафий; фригидка, ненасытными ночами шлифующая каменную плоть; подросток, приютивший в переносье голодного и хмурого орла одной и той же неотвязной мысли; нагое древо об осьми ветвях, которое любовь разит, багрянит и пепелит на каждой простыне; затворник, хоронящийся в печалях; покойница, торгующая телом, чтоб с первым петухом вернуться в гроб; убитый, поджидающий убийцу; тот, кто утратил тело или тень, тот, кто клянет себя, и тот, кто ищет, спешит и не находит, — все они, живые трупы, на краю мгновенья оцепенели. Время на распутье, день в нерешительности. Пробудясь в привычной тине, город разлепляет глаза — и снова те же вымпела и высь окаменевшего полета! Уроненное в воду ожерелье… А конница Святого Марка мчит вдоль зыбких перламутровых строений, зеленая, спускается к лагуне, и скачет морем прямо в Цареград. Знобит громады столбняка и камня, а редкие живые в этот час… Но утро вламывается с размаху, сминая разом корчи и зевки. Раскатом смеха брызнули осколки, и вот он, ножевой удар луча.

Ветка

Перевод А. Гелескула

На самом верху, на туго натянутой нитке звука, дрожит и звенит пичуга. Дрожаньем стрелы крылатой она расщепила ветку — и дрожь отдалась руладой. Сосновой щепой смолистой сгорает она, живая, в пылу золотого свиста. Напрасно взгляд поднимаю: звенит над засохшей веткой одна тишина немая.

Ветер

Перевод А. Гелескула

Листья запели, яблоки пляшут, такт отбивая; кружится роза, свежего бриза роза живая. Двинулись тучи, рябью погнало воздух бездонный, круг горизонта вслед завертелся, как заведенный. Нет горизонта; кружатся маки, бриз обжигая; девушка в пене гребнем буруна взмыла, нагая. Я исчезаю светом и пеной, телом без плоти; мир — это ветер, это лишь воздух на перелете.

Камень

Перевод А. Гелескула

Мне жизнь моя снилась, и шел я во сне все дальше и дальше, дивясь новизне. Но сны оборвались, а я наяву, прикованный к камню, оков не сорву. Прикованный к камню, клонюсь головой. Прикованный снами к плите гробовой.

Спираль

Перевод А. Гелескула

Махровой розой расцветая, в ночи взрывается петарда — взлетает роза золотая. И, как петарда, в яркой пене взлетают волны, рассыпаясь,— из-под крыла вскипает пенье. И, словно роз тугие слитки, петардой свернуто движенье, окаменелое в улитке. Витки спирали в напряженье растут и ширятся повсюду — не унимается движенье. Вчера улитка — сгусток тени, а завтра — свет, волна и ветер, и эхом — раковина в пене.

Два тела

Перевод А. Гелескула

Встретятся два тела, и порой — как волны в океане ночи. Встретятся два тела, и порой — как корни, сросшиеся ночью. Но порой два тела — два холодных камня, и вся ночь — пустыня. Но порой два тела — два ножа холодных, и вся ночь — их отблеск. И порой два тела — две звезды падучие в опустелом небе.