От фонаря

Да, все правильно. И пора выключать лампу. Засыпая, я вижу слова и обрывки слов, как грибник перед сном видит утренний лесной улов или, и это вернее, как на финиширующей кинопленке проскакивают квадратики и кружочки.

Рисую картину, но плохо, ничего не получается, тогда знакомый художник подходит и разбивает полотно, как если бы оно было стеклянным, а из него, из нарисованной реки, начинает хлестать вода и заливает нас, мы оказываемся в реке, и все плывет… Я просыпаюсь.

(В подобных случаях Эдуард говорит: «Река не лжет!»)

Говоря о том, что запись – это установление точности, о какой точности я говорю? О точности состояния. Для мира, в который ты вкраплен, твое искаженное изображение не может пройти безнаказанно, потому что ты и есть мир. И когда от стихов требуют рациональной ясности, или общности, или вменяемости (в зависимости от современной критику лексики), как правило, упускают из виду ту сердцевину, из которой говорится и которая в счастливых случаях оказывается безупречной. Так было у Мандельштама. Он произнес последние слова, доступные смыслу, и эта грань бесценна, потому что еще чуть-чуть – и мы не разглядели бы «до чего ж он сердцевит», а цветущая стремительность формы оказалась бы энергетической растратой.

Сегодня выходной, и я могу спокойно читать любимые книги. Но прежде надо закончить рассказ Леонида.

«Дым шел под аккомпанемент маниакальной идеи о том, что время – это заводная игрушка, которая при рождении младенца заводится на определенный час смерти, а в следующем рождении – все по новой, что число этих „будильников“ равно числу людей, что это не бесконечные перерождения в виде бог знает кого, а гораздо невероятней: перерождения тебя самого со всем окружающим.

– А где тот, кто жил раньше, где Блок-то наш, например?

– Он перерождается там, где он был, и мы по-прежнему не увидимся… Ты понимаешь, брат, это говорит о сосуществовании бесконечного числа миров, невидимых друг для друга, но способных сообщаться путем мышления, и если мы с тобой сейчас мыслим о Сан Саныче, то не сомневайся: паутина вокруг него задрожала, потому что мышление – это, брат, единая паутина мироздания…

Он переключил регистр со „слышь“ на „брат“, а Дым быстро подумал о том, как бы и где оставить зарубку, чтобы, вернувшись в новом рождении, напасть на свой след в прошлой жизни, некое вещественное доказательство другого измерения, закуток, куда можно будет заглянуть и удостовериться: вот здесь я жил и открывал точно такую же дверцу, ведущую к точно такой же дверце, и в этой синхронизирующей точке бытия найти разгадку времени (а попутно избежать бесконечно повторяющихся встреч с этим дураком), и Дыму оставалась секунда до постижения, когда мысль, испугавшись себя, прервалась…

Вернулся голос собеседника, и Дым услышал, что отвлеченную тему в его монологе сменила личная, а за абстрактной человеческой комедией пришла конкретная трагикомедия жизни, приняв очертания уже пронырнувшей в верхнем течении Лидии, которая его не пускает домой без денег, что она его многоистинная и пламенеющая любовь, и теперь эта тема пошла в сорняковый рост, и длилась, и длилась, без какой-либо надежды на завершение, и вдруг действие моментально свернулось.

– Вот здесь, за углом – и мы пришли…

– Стоп, я еду домой. – Дым голосует, рядом останавливается машина.

– Ты что? Почему?

– Возьми вот денег, у меня много… – Тот автоматически берет, Дым садится в машину и кричит в окно: „Передай жене, там три тысячи“, и шоферу: „Поехали“, и в окно, уже отчаливая: „Я ей должен“, и оттуда: „За что? за что, брат? за что…“»

Я выхожу в светлый и звонкий день и еду куда-то, вспоминая стихотворение моего старинного друга, чьи черты «появятся и растворятся» в этом повествовании чуть позже.

Исчезновенья чистый отдых.Пока глядишь куда-нибудь,трамвай, аквариум в Господнихруках, подрагивает чуть.Есть уголки преодолений,увертыши их назову,есть солнца крапчато-оленийузор, упавший на траву,и есть под шапкой-невидимкойкуста ветвистая стезя,внезапно розовою дымкойосуществившаяся вся.Апрельский замысел так тонок,что крошечных двух черепахсмеющихся везет ребенокс аквариумом на руках.

МАЙ

Выброшенная кукла вызывает смешанные и нестрашные чувства брезгливости и сострадания, вроде падшей женщины. Я обхожу ее, возвращаясь с прогулки.

Две красивые девушки, одна другой говорит: «Мне сегодня всю ночь снились сумки…». Проходить мимо, не останавливаясь, не попадая в завихрения чужих снов, лепетов и безумий. «Счастье» и «сейчас», конечно, однокоренные слова. Ведь счастье бывает только сейчас. А затем? Но чуть «затем» – и сразу затемнение. Я возвращаюсь с прогулки. Выходной.

На лестничной клетке из соседней квартиры доносится привычное подпевание. Людмила Петровна дает воображаемый урок музыки. Она в прошлом преподавала. Игорь Васильевич, наверное, дремлет. («Как Игорь Васильевич?» – «А-а, не спрашивайте…») Иногда я слышу его крики: «Милочка! Милочка!» – удостоверяется, здесь ли она. Изводит. Когда они выходят гулять, он держится за нее, двигаясь в ветхом наклоне, как слепой. Он явно умирает. Пока я открываю дверь, из квартиры стариков выпадает сын и быстро исчезает, выщелкивая каблуками на клавишах ступенек свою победоносно-освободительную гамму. Сын торопливо «навещал». А я вернулся.

На столе – рукопись.

«Между тем „брат“ укатывает в ночь, и – обескураженный, смутные бумажки в руке – почти протрезвевший Александр идет к дому, где не был несколько суток и где его молодая, но уже беременная вторым ребенком вторая жена перегорает, как он любит побалтывать в застолье, медленной лампочкой, чтобы когда-нибудь вынуть из груди остывший пепел, посыпать им голову и стать прихожанкой, слышь, брат, ближнего храма, так оно и будет, но пока жизнь Лидии освещает темную комнату, ей около тридцати, у нее прозрачные и одновременно матовые – вырезанные из ломкой кальки – тонкие черты лица…»

Но не сегодня. Случается, во время чтения я ничего не читаю и смотрю на соседний «экран». Причудливо выкладывается мысль. Точнее сказать, не мысль, а картины воображения, безоглядно обзаводящиеся наименованиями. Любимый ли в детстве калейдоскоп напророчил эти капризные рассыпчатые узоры?

Я вижу миссис Лилиан, внушительно пожилую, но сухую, стройную и стремительную женщину, c блистающей и по-западному ухоженной сединой синеватого окраса, учившую меня английскому в захолустном американском городке. Я прожил там три контрактных года, с 95-го по 97-й, наставляя детишек местного колледжа в вопросах физики. Английский был неповоротлив, и я брал уроки у миссис Лилиан на городских курсах. Мы подружились, – выяснилось, что она родилась в России и, хотя сразу оказалась в Германии и родным языком ее стал немецкий, русский знала превосходно и любила поболтать. Иногда она приглашала нас, меня и еще нескольких учеников, в гости на ужин. Ее муж до сих пор вел строительный бизнес, был крупным мясистым мужчиной, любившим, в соответствии со своими данными, мясо, которое в живом и бегающем виде было предметом его страстного увлечения – охоты. Мне представлялось, что он охотится в сопровождении миссис Лилиан, потому что она чем-то походила на борзую. Ладно скроенная, точно сработанная чудо-портным пара!