От мира сего
Шрифт:
Она очнулась немного позднее, возле кровати стояла Зоя Ярославна. Ей показалось, она смотрит на нее озабоченно.
Она открыла глаза, услышала, Зоя Ярославна спросила ее:
— Ты что это, няня Кира? Перепугала всех до смерти! Как же это так?
Она хотела было ответить, что не надо бояться за нее, все у нее в порядке, сейчас она встанет и пойдет по своим делам, но у нее не было сил произнести хотя бы одно слово, и она снова закрыла глаза.
Как бы сквозь сон донесся до нее голос Зои Ярославны:
— Надо камфару немедленно…
«Далась ей эта камфара, —
Она не додумала до конца, сон мгновенно обрушился на нее, и она провалилась в темную, глубокую пропасть.
Дня через два, однако, она почувствовала себя крепче. Зоя Ярославна обрадованно спросила:
— Няня Кира, хочешь, переведем тебя в отдельную палату? Как раз сегодня освободился бокс!
— Вот еще, — воспротивилась няня Кира. — Что я буду в боксе делать? С тоски сдыхать? Нет, хочу с людьми вместе…
И Зоя Ярославна еще больше обрадовалась, узнав прежнюю, несговорчивую няню Киру.
Вечером няня Кира съела творог, приготовленный для нее Клавдией Петровной, выпила чаю и, повеселев, сказала:
— А ну, лечите меня поскорее, мне разлеживаться некогда, меня вон сколько народа ждет…
Все были счастливы, Зоя Ярославна сказала:
— Выдюжит, она хоть и старая, а крепкая…
И молоденькая, экспансивная Алевтина Князева не выдержала, расцеловала Зою Ярославну за эти ее слова.
Однако спустя еще два дня кардиограмма неожиданно показала резкое ухудшение. Зоя Ярославна, лечившая няню Киру, вначале усомнилась: возможно, ошибка?
Няня Кира вроде бы чувствовала себя получше, пободрее. Она решила проверить еще раз, повторная кардиограмма показала то же самое.
Уже после обеда няне Кире стало совсем плохо, опять боли в сердце, опять тошнота и слабость.
Временами она впадала в беспамятство, потом, очнувшись, как бы в тумане видела перед собой Зою Ярославну, или Клавдию Петровну, или Алевтину.
Однажды ей почудилось, Алевтина плачет. Она хотела было протянуть руку, подозвать Алевтину, сказать:
«Да ты что, милка моя, зачем ты так? Я же вот она, сама видишь…»
Но она не сказала ничего, потому что снова потеряла сознание, а когда опять очнулась, Алевтины уже не было, кругом слышался привычный шум и говор больных, кто-то сказал:
— Няня Кира, тебе укол сделали, глядишь, подействовал?
— А как же, — ответила няня Кира.
Было ей хорошо за семьдесят, и она выглядела на свои годы, высокая, грузная, но в то же время подвижная и быстрая, походка у нее была неожиданно для ее грузного тела легкая, на большом мясистом лице круглые очки в стальной оправе с сильными стеклами; на вид суровая, сердитая, на самом деле все, от врачей до сестер, знали — предоброе существо.
— Няня Кира — золотое сердце, — говорил Вершилов, а она ворчливо замечала в ответ:
— Ишь ты, золотое сердце во мне углядел. Как бы не ошибся часом…
Но он знал, что не ошибся. Сердце у няни Киры было и вправду золотое, что называется, чистейшей пробы.
Она никогда не раздражалась, ни разу не повысила голос ни на одного больного, каким бы занудным и надоедливым
он ни был.— И не то чтобы она была такая уж мягкая да добренькая, — говорила Зоя Ярославна. — Вот уж чего нет, того нет, просто она бесконечно терпелива и неподдельно сострадает больным. Ну, а больные безошибочно чувствуют ее искреннюю отзывчивость. Больных, в сущности, нелегко обмануть…
И в самом деле, больные верили ей. И любили ее, и звали в тяжелые минуты. Даже брюзгливый, вечно всем недовольный Ямщиков и тот затихал, когда в палате появлялась няня Кира.
— Что, батюшка? — спрашивала. — Опять зубы свои прокуренные кажешь? А чего, скажи на милость, кажешь, коли ни одного клыка, кажись, не осталось?
— Ну-ну, — миролюбиво отзывался Ямщиков. — Уж ты, няня Кира, известное дело, скажешь, как уколешь…
— И уколю, милый, почему не уколоть? Ты ведь сам кого хочешь злым словом, будто шашкой острой, пронзишь и не оглянешься даже…
Так они иной раз пикировались, не уступая один другому, щеголяя друг перед другом острыми словами, однако в достаточной мере незлобиво.
Клавдия Петровна признавалась откровенно:
— Откуда у нашей няни Киры столько терпения? Мне кажется, святой Иоанн и тот бы не выдержал, посиди он с нашими больными хотя бы часок. А она целыми часами общается с ними — и никогда ни единой жалобы. Удивляюсь и даже преклоняюсь, если хотите…
За все сорок девять лет своей работы няня Кира не пропустила ни одного дня.
Налетали порой грозные шквалы различных эпидемий, обычно они случались осенью или зимой, реже весной — вирусный грипп многообразных видов, врачи сваливались, и сестры повально болели. А няня Кира исправно являлась к восьми утра изо дня в день, подряд все годы.
— Я и больной-то отродясь не была, — хвасталась няня Кира. — У меня здоровья на два века отпущено, мне одной досталось.
Была она одинока, ни мужа, ни детей, родных только брат далеко, на Сахалине, больная сестра в Пскове, два племянника и племянница.
Племянникам и племяннице няня Кира помогала, чем могла, даже иной раз деньгами, хотя получала меньше каждого из них; Зоя Ярославна, хорошо знавшая многие обстоятельства жизни няни Киры, не выдержав, говорила порой:
— Они тебя здорово охмуряют, а случись с тобой что, кто из них поможет?
— Ничего со мною не случится, — ответила няня Кира. — И не больно-то я в них во всех нуждаюсь, пусть они лучше во мне нуждаются.
Подобно всем очень здоровым, никогда не болевшим людям, няня Кира оказалась сразу, наповал сраженной внезапным своим недугом.
И жизнь со всеми ее звуками, запахами, радостями, заботами, постоянной работой, нескончаемой, повседневной суетой вдруг отошла, скрылась куда-то далеко-далеко, словно поезд, въехавший в длинный, темный тоннель и оставивший за собой лишь легкое облачко тающего дыма.
Приходили к ней племянники, здоровые, кряжистые мужики, хорошо одетые, холеные, приносили сок, мандарины, яблоки, ненужные ей, она к ним даже не притрагивалась. Повторяли друг за дружкой:
— Ничего, нянька, оклемаешься. То ли бывало…