От моря до моря

Затем последовало шесть миль щебеночной дороги, и наша упряжка продемонстрировала, на что способна. От берега реки Уилламетт нас отделяла железная дорога, другая проходила над нами по склонам гор. Окрестности изобиловали небольшими поселениями, и нам навстречу часто попадались фургоны фермеров. На копнах сена позади хозяев восседали востроглазые мальчуганы с кудельными волосами. Как правило, мужчины выглядели оборванцами, а вот женщины были разодеты. Впрочем, гусарские шнурки на доломанах, пошитых у портного, не совсем вяжутся с возком для сена. Затем мы углубились в лес и покатили по вполне приличной дороге, которую Калифорния обозвал "camina reale", a Портленд - "просто отличной дорогой". Она петляла между обгоревшими пеньками, ныряла под кроны сосен, огибала углы бревенчатых изгородей, пробиралась лощинами, которые зимой, наверное, превращались в непроходимые болота, и устремлялась вверх по немыслимым склонам, однако нигде я так и не заметил следов строительства настоящей дороги. Существовало нечто напоминавшее просеку (сбиться с нее было невозможно), и поэтому не оставалось ничего другого, как держаться ее. Сама проезжая часть была покрыта слоем пыли чуть ли не в фут толщиной, а под ним скрывались обломки досок и связки валежника, которые заставляли фургон подпрыгивать высоко в воздух. Иногда приходилось проламываться сквозь заросли папоротника, и однажды там, где густо росла куманика, мы наткнулись на крохотное кладбище. Деревянные ограды покосились, и жалкие надгробия (обыкновенные пеньки), пьяно накренившись, кивали головами светло-зеленым кустам коровяка.

Затем - под звуки проклятий и треск сучьев - показалась пара мощных волов, которые волокли по грубо сколоченному желобу бревно длиной футов сорок. Потом открылась долина с пшеничными полями и вишневыми садами. Мы остановились подле одного из домишек, меньше чем за рупию купили десять фунтов сладкой черной вишни и уж совершенно задаром напились ледяной воды, а наши лошади, предоставленные самим себе, принялись предусмотрительно поедать молодые побеги придорожных кустов.

Однажды мы наткнулись на лагерь торговцев лошадьми. Они расположились у воды и даже там были готовы к торгу. В другом месте два загорелых подростка верхом на индийских лошадках галопом скатились с холма. К высоким седельным лукам были приторочены корзины, полные рыбы. Мальчишки оказались рыболовами, а значит, и нашими братьями. Затем мы орали хором, пугая дикого кота; поссорились, обсуждая причины, заставившие змею переползти дорогу; швыряли кусочками коры в отважного бурундука, который на самом деле был индийской белкой. Она выбежала из чащи, чтобы поздороваться со мной.

Мы заблудились, застряли на крутом склоне, а потом привязывали два задних колеса, чтобы спустить фургон вниз. Помимо прочего были рассказы Калифорнии о Неваде и Аризоне; об одиночестве золотоискателя, об убое оленей и охоте за людьми; о женщине, прекрасной женщине, - возмутительнице спокойствия в городках Дикого Запада, ради обладания которой люди палят из револьверов; о внезапных поворотах колеса Фортуны, которая испытывает удовольствие, когда ей удается превратить простого старателя или лесоруба в четырехкратного миллионера или разжаловать железнодорожного короля.

Этот день запомнился мне навсегда, но начался по-настоящему, когда мы натянули поводья у крохотного фермерского домика на берегу реки Клакамас. Мы искали корм для лошадей и ночлег и уже потом хотели поспешить к реке, которая переливалась через запруду в четверти мили от нас.

Вообразите поток семьдесят ярдов шириной, разделенный надвое галечным островком. Поток бежал через соблазнительные отмели, вливался в глубокие тихие заводи, где всякий уважающий себя лосось имеет обыкновение выкурить трубку после обеда. Поместите такой поток посреди хлебов "по грудь" в окружении холмов и сосен, добавьте озерцо, пастбища, обнесенные бревенчатыми изгородями, и обрыв высотой этак футов сто (чтобы пейзаж не казался слишком монотонным), и вы получите какое-то представление о здешнем крае.

У Портленда не было удилища. Он вооружился острогой и бутылкой виски. Выбирая позицию, Калифорния, словно пес, порыскал вверх и вниз по течению и, наконец, забросил сверкающую блесну в хвост переката. Я был занят сборкой удилища, когда услышал визг катушки и радостные вопли Калифорнии. Затем над водой промелькнуло три фута живого, трепещущего серебра. Противники сошлись, чтобы померяться силами. Лосось рванулся вверх по течению. Тугая леска вспарывала воду словно веха, противостоящая приливному течению; легкое бамбуковое удилище согнулось так, что чуть было не переломилось надвое.

Я не в силах описать того, что произошло потом. Калифорния ругался и молился разом. Портленд выкрикивал советы, а я делал то и другое. Казалось, что прошло полдня, а на самом деле - пустяшные четверть часа. Наконец наша рыбина неохотно вышла к берегу, время от времени обнаруживая характер. Она куда-то рвалась, вытанцовывала сарабанду в воздухе, однако подвигалась к нам, и неумолимая катушка дюйм за дюймом укорачивала нить ее жизни.

Мы вывели рыбу на берег в маленькой бухточке, и пружинные весы зафиксировали одиннадцать с половиной фунтов трепещущей лососины! Тут же, на гальке, мы исполнили военный танец, и Калифорния с такой силой сжал меня в объятиях, что едва не сломал мне ребра, пока выкрикивал: "Партнер! Дорогой партнер! Ведь это великолепно! Поймай-ка теперь своего! Я ждал этого часа двадцать четыре года!"

Я зашел в ледяную воду и забросил блесну чуть выше запруды, но, увы, зацепил лишь черно-голубую водяную змею с коралловым ртом, которая, свернувшись кольцом на камне, шипела проклятия. Другая попытка - о миг, достойный королей! Трепет, пробегающий по телу с головы до пят! Рыбина кинулась на блесну и схватила ее! Во мне еще оставалось немного здравого смысла, для того чтобы позволить ей побеситься, когда она, подпрыгнув в воздух (и не раз, а все двадцать), совершила полет, оставивший на катушке всего с полдюжины витков лески, так что показался никелированный барабан. Я обжег большой палец, прежде чем сумел задержать леску, но ощутил боль позже, потому что моя душа была там, в бесноватом потоке, где умоляла лосося сдаться, прежде чем ему удастся вырвать снаряд из моих рук. Молитвы были услышаны. Когда я изогнулся назад, уперев удилище в левую тазобедренную кость (в этот миг оно напоминало ветку плакучей ивы), лосось повернул, и мне удалось до последнего дюйма выбрать всю слабину лески.

В этом мире удача (когда ощущаешь полную радость победы) существует в нескольких видах, и я спрашиваю вас: - не является ли самой сладкой из них беззвучное умыкание лески у полнокровного лосося, которому точно известно, для чего это делается?

Подобно рыбине Калифорнии, лосось ринулся на меня головой вперед, а затем, подпрыгнув, рванул леску, однако в этот миг всевышний вооружил меня двумястами пятьюдесятью пальцами. Берег реки и сосны плясали вокруг как сумасшедшие, а я наматывал леску на катушку, словно от этого зависела моя жизнь. Казалось, прошли часы, но я продолжал делать свое дело, пока мне не удалось ударить лосося по голове, когда он дулся на меня в заводи. Калифорния стоял выше по течению, и уголком глаза я видел, как он широкими, размашистыми движениями умело забрасывал спиннинг. Он подцепил что-то, и в тот же миг мой лосось рванулся в сторону запруды. Калифорния и я одновременно тронулись вниз по течению. Наши катушки, словно звезды на заре, в унисон запели песню. Первородный энтузиазм добытчиков поостыл. Теперь мы оба были серьезно озабочены тем, чтобы упредить стремительные броски лососей на глубину перед плотиной и не перехлестнуть наши лески; одновременно мы старались загнать добычу на мелководье ниже по течению, где было удобно "приземлять" ее. Портленд пожелал нам набраться мужества и предложил перехватить у меня удилище. Я скорее предпочел бы умереть тут же, на гальке, чем уступить свое право продолжать игру до конца, право с помощью восьмиунциевой удочки "сделать" своего первого (еще неизвестного веса) лосося. Я услышал, как Калифорния задыхаясь шептал мне чуть ли не в самое ухо: "Настоящий боец из Файтервилля*. Уж будь уверен!"

В это время его рыбина совершила очередной бросок поперек реки. Потом Портленд с сачком в руке налетел на бревенчатую изгородь, порушив небольшой обрыв, и застучал сапогами по гальке, а я опустился на колоду, чтобы немного передохнуть. Когда я перевел дух, мои руки чуть дрогнули, и я не успел хватить лосося по голове. Неистовое бегство, всплеск и прорыв на глубину Клакамаса были мне наградой. Возобновилась горячая работенка: снова пришлось выбирать леску, держа один глаз под водой, а другой - на верхнем сочленении удилища. Самое худшее было в том, что я загораживал Калифорнии путь к маленькой заводи, о которой уже говорилось, и ему пришлось остановиться и изматывать свой приз на месте. "Отец всех лососей!
– закричал он.
– Ради всего святого, Джон Буль, поскорее вытаскивай свою форель!" Но я не мог ничего поделать. Даже оскорбление не сдвинуло меня с места.

Конец игры остался за лососем. С наигранным восторгом он позволял подтянуть себя к гавани, где я стремился его заполучить. Однако стоило ему почувствовать отмель под своим грузным брюхом, как он отрабатывал задним ходом, словно торпедный катер, и сердитое ворчание катушки говорило о том, что мои труды пошли насмарку. Такое случалось раз пятнадцать, пока наконец-то леска не намекнула, что противник все же проиграл сражение и разрешает буксировать себя.

И лосось был отбуксирован. Из-за его размеров сачок оказался бесполезным, но мне не хотелось портить рыбину острогой. Я ступил на мелководье и со всем уважением подхватил лосося под жабры. За проявление такой доброты он ударил меня хвостом по ногам. Я ощутил его силу и почувствовал гордость. Калифорния занял мое место на отмели: его рыбина держалась стойко. Я упал во весь рост на душистую траву, задыхаясь вместе с моим первым лососем, добытым с помощью восьмиунциевой удочки. Мои изрезанные руки кровоточили, я истекал потом, промок с головы до ног и был украшен че-шуей, словно арлекин - блестками; мой нос облупился под солнцем, но я был бесконечно, в высшей степени, совершенно счастлив. Он, этот красавец, мой дорогой, милый Лосось-багадур*, весил двенадцать фунтов, и целых тридцать семь минут ушло на то, чтобы вытащить его на берег! Он был подвешен за правый уголок челюсти, и крючок не беспокоил его. В тот миг я словно сидел посреди принцев и прочих коронованных особ, чувствуя себя выше всех их.

Мы слышали, как, изрыгая испанские проклятия, Калифорния сражался со своим лососем под береговым обрывом. Портленд и я присутствовали при поимке. Рыбина чуть было не сломала пружину весов. Те были созданы для того, чтобы выдерживать тяжести до пятнадцати фунтов. Мы уложили всех трех лососей на траве (одиннадцать с половиной, двенадцать и пятнадцать фунтов весом) и поклялись, что все пойманные позже будут подвергнуты взвешиванию и отпущены на свободу.

Как же рассказать о тех славных победах, чтобы вас проняло? Снова и снова я и Калифорния гарцевали к маленькой бухточке вниз по течению, ведя на буксире лосося, чтобы приземлить его на отмели. Затем Портленд одолжил у меня удилище и тоже поймал несколько рыбин (фунтов на десять каждая), а мою черпалку унес какой-то левиафан. Благодаря заслугам тех первых, что умерли так достойно, каждый пойманный лосось подцеплялся на крючок весов и отправлялся обратно в реку. Портленд отмечал вес каждого в записной книжке - недаром же он был агентом по продаже недвижимости. Рыбины оказывали сопротивление в меру своих достоинств, но ни одна не боролась так отчаянно, как задорный шестифунтовик. Через шесть часов мы подвели итог: шестнадцать лососей общим весом сто сорок два фунта. Подробный отчет выглядит так (конечно, он интересен только для тех, кто увлекается рыбной ловлей): пятнадцать, двенадцать, одиннадцать с половиной, десять, девять и три четверти, восемь и так далее. Как я уже говорил, ни одной рыбины менее шести фунтов и три - по десять.