От предъязыка - к языку. Введение в эволюционную лингвистику.

Чтобы рассказать о своей любви к России, он уподобляет её свинье:

В труде и свинстве погрязая, Взрастаешь, сильная, родная, Как та дева, что спаслась, По пояс закопавшись в грязь.

В «полузаумных» стихах у А. Кручёных попадается кое-что и понятное — наполовину. В самом деле, ведь не все же непонятно, например, в таких его стихах:

Оязычи меня щедро ЛЯПАЧ — ты покровитель своего загона чтоб я зычно трепещал и дальш не знал беляжьего звона! — ОТПУСТИ ЛОМИЛИЦУ МНЕ ДЛЯ ЗДОРОВЬЯ Оязычи ляма щад Трыпр ВЫВОВ ПИКАР Сое за ЦБЫЧ! ЩАРЕТ! ЛЯМАШа… узаль БЯ узвО ло тимлицИ Зод зод дров!.. фью кем гести Хость Павиан Терпкий полотёр Половинный ПОЛОВИНАХ киян.

* * *

Читатель, не лови ворон. Фрот фрон ыт, Алик, а лев, амах.

Зато в своей зауми он реализовал себя сполна. Вот, например, его стихотворение «Глухонемой»:

Муломнг улва Глумов кул Амул ягул валгу За-ла-е У гул волгала гыр Марча.

А вот это и без названия понятно:

Те гене рю ри ле лю, бе тльк тлбко хомоло рек рюкль крьд крюд нтри нркью би пу.

По поводу такого, с позволения сказать, «языка» К.И. Чуковский писал: «Но вот что главнее всего: этот заумный язык ведь, в сущности, и совсем не язык; это тот доязык, докультурный, доисторический, когда слово ещё не было логосом, а человек — Homo Sapiens’ом, когда не было ещё бесед, разговоров, речей, диалогов, были только вопли и взвизги, и не странно ли, что наши будущники, столь страстно влюблённые в будущее, избрали для своей футурпоэзии самый древний из древнейших языков? Даже в языке у них то же влечение сбросить с себя всю культуру, освободиться от тысячелетней истории… Ясно, что наш футуризм, в сущности, есть антифутуризм. Он, не только не стремится вместе с нами на верхнюю ступень какого-то неотвратимого будущего, но рад бы сломать и всю лестницу. Всё сломать, всё уничтожить, разрушить и самому погибнуть под осколками — такова его, по-видимому, миссия» (Чуковский К.И. Собрание сочинений. Т. 6. М., 1969, с. 227).

Вместо движения к будущему (к чему обязывало название их литературной школы) наши футуристы повернули назад — к далёкому прошлому, к тому периоду в истории наших предков, когда они пользовались так называемыми первобытными междометиями. Мы видим здесь не что иное, как инволюционизм, взятый в его предельной форме. Дальше возвращаться уже некуда! Дальше идут уже не предки людей — обезьяны, а предки их предков! Выходит в «заумных» стихах А. Кручёных инволюционировал значительно дальше, чем в «умных»: в последних дело дошло лишь до свиней, а в первых — до предков обезьян!

Об инволюционной сущности футуризма ещё никто не сказал лучше К.И. Чуковского. Он написал: «Вот оно — то настоящее, то единственно подлинное, что так глубоко таилось у них подо всеми их манифестами, декларациями, заповедями: сбросить, растоптать, уничтожить! Разве здесь не величайший бунт против всех наших святынь и ценностей? Тут бунт ради бунта, тут восторг разрушения, и уж им не остановиться никак. Так и озираются по сторонам, что бы им ещё ниспровергнуть. Всю культуру рассыпали в пыль, все наслоения веков, и уже до того добунтовались, что, кажется, дальше и некуда, — до дыры, до пустоты, до нуля, до полного и абсолютного nihil, до той знаменитой поэмы знаменитого Василиска Гнедова, где нет ни единой строки: белоснежно чистый лист бумаги, на котором ничего не написано! Вот воистину последнее освобождение, последнее оголение души. Это бунт против всего без изъятия, нигилистический, анархический бунт, вечная наша нечаевщина, и это совершенная случайность, что теперь она прикрылась футуризмом» (там же, с. 234).

Напомню, что статьи, которые я цитировал, К.И. Чуковский написал в 1914 году. Мы знаем, чем у нас закончилось в то время чуть ли не всеобщее озверение — революцией. Напрашивается параллель с теперешней ситуацией: озверения в нашем обществе сейчас не меньше, чем перед 1917 годом. Но нашу интеллигенцию, кажется, ничем не проймешь. С неё все эти параллели стекают как с гуся вода. Она самовыражается. Появились новые проводники текстуальной инволюции — в частности, постмодернисты (см. подр.: Даниленко В.П. Инволюция в духовной культуре: ящик Пандоры. М., 2012, с. 251–333).

5.2.3. Допустима ли культурно-эволюционая оценка по отношению к языкам?

В своих размышлениях об эволюции языка я не могу оставить в стороне очень болезненный вопрос — вопрос о применении к тем или иным языкам определённой культурно-эволюционной оценки. Мало кто сомневается в том, что к любому языку применима идея прогресса. Но как только дело доходит до вопроса о культурно-эволюционной оценке конкретных языков, мы сплошь и рядом встречаемся с людьми, обвиняющих тех, кто отвечает на этот вопрос положительно, в расизме. В отстаивании идеи равенства между народами и их языками они не останавливаются ни перед чем. Из борцов с этнической дискриминацией они превращаются в борцов с эволюционизмом.

Б. Бичакджан писал в связи с этим: «К сожалению, идеология слишком часто правит бал, и, конечно, это происходит в лингвистике, когда дело доходит до эволюции языка. Эволюция безоговорочно отвергается, поскольку, доказывая, что переход от эргативности к номинативности или от конечного положения вершины к начальному представляет собой эволюционный шаг вперёд, якобы может обидеть тех, кто говорит на современных языках с предковыми чертами и открыть дорогу дискриминации и неподобающему обращению. В самом деле, в ныне существующих языках встречаются архаические черты. Это факт, и бессмысленно скрывать это или оспаривать их архаичность. Эргативность — архаическая черта, так же, как в биологии холоднокровность — архаическая черта. Однако нет никаких сомнений, что и холоднокровные крокодилы, и эргативные языки типа баскского функционируют с определённой степенью адекватности. Баскский выражает действия и состояния, крокодилы ловят добычу, спариваются и размножаются. Но нет сомнений и в том, что номинативность и теплокровность имеют адаптивные преимущества перед своими эволюционными предшественниками» (Бичакджан Б. Эволюция языка: демоны, опасности и тщательная оценка // Разумное поведение и язык. Вып. 1. Коммуникативные системы животных и язык человека. Проблема происхождения языка / Сост. А.Д. Кошелев, Т.В. Черниговская. М. Языки славянских культур, 2008, с. 64–65).

Мы должны быть благодарны автору этих слов за его многолетнюю деятельность, связанную с защитой эволюционизма вообще и в его применении к изучению языковой истории в частности. Но я позволю здесь не согласиться с ним в другом отношении — в его интерпретации позиции Эдварда Сепира (1884–1939) в решении вопроса, обсуждаемого в данном параграфе.

Нет сомнения в том, что при решении вопроса о культурноречевой оценке в отношении к языкам американский учёный ощущал себя борцом за равенство и братство между народами. По мнению же Б. Бичакджана, Э. Сепир вовсе не был против применения культурно-эволюционной оценки по отношению к языкам. Он лишь «имел в виду, что эволюция культуры и эволюция языка необязательно идут рука об руку» (там же, с. 63).