От руки брата его

Человек был очень высокий, лицо крупное, на щеках синие прожилки, под носом короткие рыжие усики, и смотрел он не на Джонса, а куда-то поверх его головы.

— Погодите, — сказал он.

Он вошел внутрь и закрыл за собой дверь. Окно было чуть приоткрыто, из него просачивалась негромкая музыка вместе с запахом жарящегося бекона. Из травы поблизости вспорхнул жаворонок, еще с минуту слышалась незатейливая его песенка. Пробрели две овцы, за ними среди вереска шариками ртути катились ягнята. Джонс уже во второй раз посмотрел на часы, но тут дверь отворилась, и владелец фургона наконец вышел. Теперь он был в офицерской шинели, накинутой на плечи поверх халата, в замшевых сапогах.

— Сюда, — сказал он.

Джонс прошел за ним к «роллс-ройсу». Человек вынул ключ и отпер багажник.

— Вон там, в углу, — сказал он, — сумка с инструментами. В ней молоток. Можете взять.

Джонс нашел сумку, расстегнул ее, вынул молоток, и человек, глядя в сторону, захлопнул багажник.

— Когда сделаете свое дело, положите молоток возле заднего колеса машины.

— Благодарю вас, сэр. Извините, что потревожил.

— Не забудьте вытереть молоток.

Офицер поглядел на небо, презрительно фыркнул, засунул руки в карманы шинели и прошествовал к своему передвижному дому, оставив за собой в застывшем воздухе едва слышный запах одеколона.

Большая, ловкая, совсем обезумевшая кошка отчаянно билась за жизнь, и Джонс, которого одолевала тошнота, прескверно справился с ролью убийцы. Когда все было кончено, он вынул тело из капкана и забросил под куст. Потом пошел дальше вдоль живой изгороди разыскивать остальные капканы. Вглядываясь в заросли ежевики, стараясь не пропустить ни единого капкана, запрятанного среди сухих папоротников и опавших листьев, он увидел что-то блестящее, нагнулся и поднял серебряную зажигалку. Вернулся к фургону, швырнул капканы рядом со своим велосипедом и позвонил в дверь.

На пороге показался высокий офицер. Он поглядел поверх головы Джонса, потом, нахмурясь, взглянул ему в лицо. На сей раз он был в пижамных штанах, вокруг шеи — полотенце, обнаженные плечи и грудь заросли пучками рыжеватых седеющих волос.

— Ну-с?

— Это случайно не ваша, сэр? — Джонс протянул ему зажигалку.

Тот взял ее двумя пальцами, оглядел с одной стороны, с другой. Левую руку сунул под пояс штанов и почесал живот.

— А почему вы так думаете?

— Я подобрал ее вон там, у изгороди. На ней, кажется, какие-то инициалы.

— Представьте, вы не ошиблись. Благодарю. Я уже поставил на ней крест. На днях мы ушли, а дверь не заперли, и кто-то у нас побывал. — По его властному разбойничьему лицу вдруг скользнула хитренькая улыбочка.

— Что же вы нам не заявили, сэр?

Улыбки сразу как не бывало, офицер снова нахмурился.

— Давно убедился, что это пустая трата времени.

— В подобных делах мы все-таки рассчитываем на помощь населения, — сказал Джонс. — Если нам не сообщают о преступлении, мы мало что можем сделать. У нас ведь тогда связаны руки.

— Пожалуйста, не учите меня, констебль.

Джонс с трудом проглотил унижение. Ему был ненавистен этот тип, этот прирожденный повелитель, который, бесстыже почесывая брюхо и даже не удостоив его взглядом, с такой легкостью поставил его на место. Образцовый англичанин, из тех, под чью дудку пляшут все, кто им подвластен, стоит такому слово сказать — и ты превращаешься в ничто, такой и в мятой пижаме — важный барин, а люди вроде Джонса даже во фраке и белом галстуке ухитряются выглядеть деревенщиной; господа эти источают такое могущество, что, когда они останавливают машину, чтобы справиться о дороге, местные полисмены, хоть и терпеть их не могут, помимо воли вытягиваются и отдают им честь.

— Разрешите узнать, сэр, у вас и еще что-нибудь пропало?

— Кое-какие пустяки у жены.

— Не соблаговолите ли их перечислить, сэр?

— Нет, не соблаговолю. Чего ради вам беспокоиться, раз уж я сам не беспокоюсь.

— Вы мистер Стивенс, не так ли? — спросил Джонс.

— Майор Стивенс. И между прочим, член совета графства, о чем, я полагаю, вам полезно узнать.

— Как нам сообщили, тут появился браконьер, который беззаконно расставляет капканы, и предполагалось, что вы не откажетесь нам помочь.

— Кто же это высказал такое предположение?

— Боюсь, я не вправе вам ответить.

— Не вправе? Так вот: тот, кто это предположил, сильно ошибается.

— С тех пор как вы сюда приехали, сэр, вам не случалось видеть или слышать что-нибудь подозрительное?

— Нет, не случалось. Сделайте милость, констебль, избавьте меня от вашего общества.

— По моим сведениям, браконьерством занимается кто-то, кто живет в одном из фургонов на этом участке.

Майор снова устремил взор в небеса и сильнее нахмурился.

— Это что, допрос?

— Не более как обычное расследование, — ответил Джонс. — Насколько я мог заметить, в других фургонах никто еще не живет.

— Что вы хотите этим сказать?

— Предоставляю вам решить самому, сэр.

— Я вынужден просить вас удалиться, да поскорее.

Чуть поодаль от фургона, рядом с печью для сжигания мусора, стояло мусорное ведро; Джонс еще раньше заметил его и теперь подошел и приподнял крышку. Помимо пустых бутылок и консервных банок здесь было полно перьев.

— Я смотрю, у вас нынче к обеду фазан, сэр, — сказал Джонс.

— Вы нарушаете закон, констебль, — сказал майор.

— Я веду обычное расследование, как того требует мой долг, сэр.

— Но вы находитесь на моем участке, а я просил вас уйти. Я арендую участок в тридцать квадратных ярдов, на котором стоит этот фургон. Если я попросил вас покинуть мой участок, а вы все еще здесь, значит, вы нарушаете закон, который касается в том числе и полицейского.

— Раз вы так на это смотрите, сэр, больше нам сейчас говорить не о чем. Мне остается только пойти и доложить начальству.

Джонс направился к велосипеду, и тут майор окликнул его:

— Вы ведь из Кросс-Хэндса?

— Совершенно верно, сэр. Констебль Джонс.

— Прекрасно. Завтра я играю в гольф со старшим констеблем. Не премину сказать о вас словечко-другое.

— Воля ваша, сэр.

Отец Джонса был третьесортный спирит-медиум, и загробный мир в его видениях представал таким жалким, так походил на тупое, безрадостное существование богом забытой уэльской деревушки, что это надолго вселило в мальчика мучительный страх смерти и обесценило в его глазах необъяснимый дар отца. В нем росло отвращение к этой странной способности, которая вроде бы перешла к нему по наследству. Он замечал куда больше, чем ему хотелось, был жертвой изменчивых настроений и предчувствий. Для полисмена все это представляло серьезное неудобство.