От заката до рассвета

— Жалеешь ее, пан Каурай? — хмыкали казаки, пуская дымные колечки в небо. — Напрасно! Это ее сам Спаситель покарал, и справедливо.

— Факт! — кивал на их умозаключения пан Повлюк, который не шибко любил рассказывать, но очень по нраву ему было послушать как говорят другие.

— А то! — продолжал оратор. — Покарал за скверный характер, редкостную скупость и за то, что своего мужа, старого шинкаря — пана Бобрюка, в могилу свела. Казаки гутарют, что по молодости любила она среди ночи на спину мужу вскочить, мол, «Катай меня!», а он, дурак, и не дурак покатать на себе любимую жинку. Да так ее до самого рассвета на спине и катает, пока силы у него есть, а на рассвете бахнется без сил на кровать — она снова на него заберется и давай кровь из него сосать. А он поутру из дому выйдет, мертвец мертвецом, так исхудал после женитьбы! Вон она за несколько лет из него душу и вытрясла, захирел совсем, обабился и засох, бедолага. Говорят в спичечном коробке его похоронили, но это, видать, брешут, дурачье.

Каурай не перебивал оратора, только кивал да хмыкал на самых удивительных моментах, что распаляло казака еще больше.

— А хорошо ты, пан Чубец, рассказываешь, — аж прикрыл от наслаждения глаза Повлюк. — Положительно хорошо!

— Раньше как было? — продолжали вспоминать былое казаки, попыхивая люльками и наблюдая как догорает их любимая шинка. — Горилка аж пенилась в чарке, когда ее пригубишь, словно тебя обухом по голове ударили — так она тебя за шкирку брала. Я Борбюка все спрашивал: откуда ты, пан, такую славную горилку берешь? А он, стервец, только усы подкручивает да посмеивается, но тайны своей не выдает. А еще у него табак был! Добрый табак, славный табак! А нынче что? И курица не чихнет! Эх, накрылось все медным тазом, как шинку прибрала к рукам женушка Бобрюка, не успел сам пан Бобрюк в мир иной отойти. Ни тебе табака, ни сала, галушки — одно название, ни горилки приличной! — все она ее разбавляла, чтобы травить народ, старая ведьма, да и в долг перестала наливать, представляешь? Бобрюк он тебя помурижит-помурижит, да и забудет, так как человек был хороший. А эта? Все казаки в округе от ейной скупости страдали. Скверная баба одним словом, скверная!

Пока престарелые пановья припоминали Малашке все ее грехи, молодые казаки искали тела товарищей и считали разбойников. Сами они потеряли десять человек убитыми и еще столько же получили ранения. Убитых разбойников насчитали пару десятков, и это только тех, кого нашли; сколько из них было раненых, сказать было сложно, так как многих при отступлении добивали свои же или с ними расправлялись казаки Кречета во время ожесточенных стычек.

Этим временем сам голова расхаживал среди мертвецов, уперев руки в бока, и силился отыскать безрукого хозяина сабли, которую подобрал Каурай. Однако среди павших таковой его взгляду не попадался. Зато, как он выразился, «всякой вороватой сволочи в изгвазданных обносках» было хоть ложкой черпай. Многие лица он узнавал и со злостью плевал им на рассеченные лбы.

— Так, — чесал он затылок, сбив шапку на лоб. — Обладателя того панского инструмента словно ветром унесло, а единственных пленных мы прое…ли. Прелестно! Благодарствую тебе, Ранко, ото всей души благодарствую, что так внимательно ты слушаешь старших!

— Ну, дядька!

— Не дядькой мне! Вот был бы ты чуть помладше, поганец, не стерпел бы — тут же спустил бы тебе портки и до кровавых соплей бы тебя тут отделал. Ладно бы Малашка, она бабьего роду-племени, какой с них спрос? А ты?! Фу, прочь с глаз моих! Пан Рогожа!

— Ить!

— Хватай этого остолопа, да Воробья с Повлюком и еще кого-нибудь посмышленей и найдите мне наших лошадёв. До пану воеводы без лошадёв возвращаться не можно.

— Я тоже пойду, — вызвался Каурай, которому до чертиков надоело сидеть тут и ждать от моря погоды. Башка с копытами фавна очевидно пропали в этом пожаре. Если ему и удастся вытащить из-под завалов остатки костей, то сделает он это не раньше утра, когда будут разгребать завалы. А пока…

— Да и моего балбеса надобно отыскать, — поглядел по сторонам одноглазый. — А то отправил его за Красоткой, а он как в воду канул — до сих пор не вернулся.

— Вот и славно, ступайте. И без лошадёв не возвращайтесь, так и знай, кум, так и знай! А вы чего расселись, песье войско? Топоры в руки и за мной. Нам еще голов разбойничьих нарубить десятка два — не меньше. Пану воеводе гостинец.

* * *

Она таки добилась своего. Игриш не смог долго бороться с ней — еще и когда сам мертвец поднялся, чтобы помочь ведьмочке. Бледный обескровленный труп схватил Игриша за плечи, и они оба поставили мальчишку на колени, чтобы тот и не думал мешать Малунье срывать с него одежду и покрывать его тело кровью.

— Вот, вот так! — приговаривала ведьмочка, подставляя ладони мертвяку под живот и собирая кровь в горсть, а потом намазывая Игришу щечки. — Нечего тут стонать. Это дело нужное, это мазь!

Игриш сначала пытался кричать и умолять ее остановиться. Но крик перешел в вой, а следом в тихий стон, переходящий в безудержный плач. Ведьмочка только посмеивалась и все интенсивнее втирала кровь в его бледную кожу, напевая что-то себе под нос.

— Потом спасибо скажешь, как закончим, — кивала Малунья, пока усиленно работала ладонями. — Перевернись! Переверни его, глупого!

Мертвец исполнил приказание — хнычущий Игриш быстро оказался лежащим на животе, лицом в траве, мокрой то ли от росы, то ли от крови, обильно натекшей с трупа. Ведьмочка обхватила его бедрами и принялся втирать кровь ему в спину. Потом спустилась ниже, собрала побольше кровушки, звонко хихикнула и пустилась «намыливать» ему ягодицы.

— Не пищи, чего как капризная девочка? — ворковала она. — У тебя там уже все волоситься начало, а ты плачешь! Нехорошо, Гришик, ой, как не солидно! Так, теперь еще раз повороти эту недотрогу. Хорошо.

Последним, что она обработала, стала «мелкая, ледяная пипка», как выразилась ведьмочка, пару раз больно дернув за нее.

— Вот и все! А ты боялся, дурашка, — удовлетворенно выдохнула Малунья и положила руки себе на колени, всматриваясь в каждую пядь своей работы. — Нравится?

Игриш лежал с открытым ртом, тяжело дышал, широко раздувая грудную клетку, и пялился куда-то в небо, напоминая гигантскую окровавленную рыбу, которую только что выбросило на берег.

— Ну да, ну да, как же ты можешь видеть себя в таком положении, — приложила ведьмочка палец к губам. — Ничего! Поднимайся. Оставь его, он сам встанет.

Но Игриш не поднимался. Продолжал лежать с глазами, полными слез, пытаясь просто перевести дыхание. Так тяжело ему было совладать с эмоциями.

— Гриш, — склонились Малунья над ним, заглянула в глаза. — Ведь это мазь. Ты сможешь летать, Гриш.

— Летать… — сорвалось с его дрожащих губ.

— Ага, — серьезно кивнула она. — Поднимайся, нам нельзя опаздывать. Мы и так уже задержались дольше возможного. Твоя сестра ждет нас.

Она мягко схватила мальчика за руку и помогла подняться. Игришу было нелегко устоять на подкашивающихся ногах, ему было холодно и до жути противно. Липкая, еще теплая кровь капала с его носа, попадала на губы и стекала по ногам. Ему было холодно. Мальчик понуро подхватил свои шаровары с рубахой и завязал узлом на бедрах.

Ведьмочка подняла его на смех. Но другой одежды у него не было. Коробочка больно колола ему бок. Выкинуть бы ее к Сеншесу.

— Залезай, — Малунья была уже на спине Красотки и дергала его за плечо. — Залезай же, ну!

Игриш повиновался, хоть ему было и нелегко забраться на спину кобыле — он был скользким, словно слизень, и ноги постоянно соскальзывали с ее хребта. Наконец, он справился и прижался спиной к обнаженным грудям ведьмочки, которые двумя острыми клинышками уперлись ему в лопатки.