Отчаянная осень

Саша взялся за ручку двери, а в воздухе снова повис звонок, на этот раз просительный и извиняющийся, и, восторженно поблескивая европейскими очками, вошел Мишка.

Он с утра ждал Иру у ее дома, рассчитывал на ту призрачную возможность, что в доме кончится соль или хлеб и тогда Иру пошлют в магазин, а он окажется как бы случайно рядом, и пойдет с ней будто просто так, а на самом деле потому, что ему вообще нечего делать без нее на этом белом свете. Он не знал, что Ира, утащив телефон в свою комнату, только что позвонила в гостиницу, где жил Саша. Трубку взяла Марта.

– Это ты, Шура? – спросила она, так как никакого другого имени Саша ей в этом городе не называл, а с Шурой даже познакомил и ходил перед ней на руках тогда, на косогоре.

– Простите, его нет дома! – поправилась Марта, но Ира положила трубку раньше, чем услышала слова.

Она схватила плащ и выбежала из дома и бежала так быстро, что Мишка чуть не потерял ее из виду. Мишка бежал за ней и думал, что так бегут на несчастье, а значит, хорошо, что он будет рядом, потому что если надо принять ее беду на себя, он ее примет, и это, может быть, самое большое, чего ему в жизни хочется.

Но прибежали они к Шуркиному дому, и Мишка даже засмеялся: надо же, ему сдуру померещилась беда. Он приготовил шутку: «А я думал, пожар в каком-нибудь роддоме… И рванул за тобой… Не люблю, когда горят, хоть большие, хоть маленькие». Но он ничего не сказал, потому что увидел: беда или что-то еще все-таки случилось. И он смотрел на всех и на каждого, стараясь понять, что.

…Почему у Шурки грязные руки и она отставила их так, будто ненавидит, а ведь это глупо – ненавидеть собственные руки. Глаза же у нее большие и мрачные и смотрят только на него, смотрят гак, словно никого больше нет. Не просто нет тут, в комнате, нет вообще в природе. Можно ли представить себе взгляд, который отрицает существование других людей в природе? Мишке стало неуютно оттого, что ему-то как раз выделено в этом мире место для существования. Но он не хочет быть одним-единственным в Шуркином глазу. Да ведь сам-то он именно так смотрит на Иру!

И получалось, что хорошее и естественное в одном случае было в другом для него же неприемлемо. И он растерялся от такой двойственности потому что цельность считал доблестью…

Почему у Иры глаза похожи на пластмассовые вишни с маминой брошки? А почему так печален Саша?

Миша подолгу лежал в больницах, где лечились слепые и плохо видящие. Он был среди них легким больным и привык приходить на помощь в самых элементарных вопросах – провести, подать, направить, протянуть. И сейчас в нем возникло ощущение больницы, требование подставить плечо, но он не знал, кому из них сейчас это больше всего требовалось.

…Ира бежала, как на пожар.

…Он бежал за нею.

…Эти двое тут были раньше.

…У Шурки руки неизвестно в чем.

– Случилось что-то? – спросил он тихо и почему-то виновато.

– Не волнуйся, – ответила Шурка. – Ничего не случилось. Просто все пришли без приглашения, а я разозлилась, у меня уборка. И я их гоню, – она показала на Сашу и Иру, – а ты, пожалуйста, останься, помоги, видишь, что у меня случилось…

Она взялась за пальто, висевшее на вешалке, и резко потянула его вниз. Шурка давно знала, что вешалка висит едва-едва, что гвоздь болтается в стене, они с мамой укрепляют его – смешно сказать! – пластилином с клеем. Так что стоило взяться за пальто – и вешалка рухнула. Шурка попросила Мишку:

– Почини как надо, ладно?

Саша пошел к двери.

Ира рванулась за ним. Мишка растерялся.

Двое уходили, а третий стоял перед оторванной вешалкой.

– Можно я приду потом? – виновато спросил он. – Можно? Я сделаю, ты не волнуйся. Я принесу алебастр… Мы приклеим ее мертво…

– У меня есть алебастр, – сказала Шурка. – На балконе целая банка.

– Замечательно! – бормотал Мишка. – Но через час, ладно? – И он ушел за теми.

Шурка села на табуретку под вешалку.

– Ну и иди, – сказала она себе, – раз ты такой дурак… Иди, иди…

14

Сегодня воскресенье. Оксана Михайловна хотела пойти за город, пешком, тихими улицами. Ей снился этот ее неприятный сон. Чужой ребенок вдавливал ее в гальку. И она проснулась с ощущением счастья, но тут же поняла, что никакое это не счастье, а, наоборот, неприятность. Она не понимает этот сон, боится его и ненавидит. Каждый раз она старается объяснить его для себя. Видимо, думает она, я что-то подобное видела в детстве. Может, я и есть тот самый толстый ребенок, и это я давлю свою мать? Воспоминания о раннем детстве у Оксаны Михайловны были несобранные, рваные. Но совершенно точно, что в них не было моря. Наоборот, исключительная сушь…

Желтая степь, а по ней катится перекати-поле или какая-то другая сухая, шелестящая трава. А Оксана маленькая стоит у глиняного домика. Это Казахстан.

Снова степь, на этот раз зеленая и сырая… И Оксане не разрешается уходить далеко. Это уже где-то под Астраханью.

В школу она пошла в сороковом году в Краматорске. Они жили прямо рядом с какой-то большой шахтой, коптящей горьким дымом.

Потом эвакуация. Это было уже подробно вспоминаемое детство. Урал. Возвращение отца после войны.

Впервые море Оксана увидела в свой первый трудовой отпуск, который провела в «Артеке» воспитательницей. Вот тогда она полюбила лежать близко к воде и ждать, когда легонько накроет волной и будет ощущение покоя и счастья, как будто ты не «сапиенс» вовсе, а просто часть природы – дерево там, трава, песок… Видимо, из этого безмыслия и сотворился этот ее повторяющийся сон.

Похлестав себя сильным душем, Оксана Михайловна выпила чашку кофе с кусочком сыра без хлеба и вышла на улицу. Во дворе выколачивала ковер ее соседка, врач-невропатолог. Соседка бросила свое дело и спросила Оксану Михайловну.

– Вы не знаете, для чего нам, женщинам, дается воскресенье? – И она показала на свой ковер, на чужое белье на веревках.

– Я, например, иду гулять, – ответила Оксана Михайловна. – Выкиньте свой палас и идемте…

Невропатолог смотрела на Оксану Михайловну – свежую, подтянутую, бодрую – и придумывала ответ. Самый близкий и самый точный был бы такой: «Хорошо вам, старой деве… А мой муж уют ценит. А какой уют без ковра?»

Ответила же невропатолог элегантно:

– Гуляйте на здоровье, Оксана Михайловна, вы детям нашим нужна сильная. На вас школа держится.

Невропатолог посмотрела ей вслед и отметила, какая у Оксаны Михайловны прямая спина, а вот ноги дрябловаты. Есть разная последовательность старения. У кого она начинается с лица, у кого с живота, у кого с ног… У Оксаны подсыхают лодыжки.

Невропатолог шмякнула по ковру выбивалкой, глотнула родной домашней пыли и успокоилась.

Оксана же Михайловна поднялась на косогор и села на камень, который считала своим. Она действительно стала быстро уставать. Раньше ей ничего не стоило взбежать на любую высоту, а сейчас першило в горле и сердце билось, как будто его раскачали.