Отдай мне мужа!

Все вокруг, включая даже убогую новогоднюю иллюминацию на деревьях, было знакомым и привычным, а потому мне самому уже с трудом верилось, что я только что вышел из полицейского участка. Тот кошмар будто происходил с другим, незнакомым человеком, участвующим в какой-то детективной постановке, мне же достался билет в первом ряду партера.

Я открыл окно в салоне и уставился на мокрый асфальт. Мостовая поблескивала, словно усеянная слюдяной крошкой. На серебристой пыльце лежал брошенный кем-то обрывок оберточной бумаги, алый, точно капля крови. Наконец я тронулся с места.

Дом потерпевшего находился на территории шикарного жилого комплекса «Жемчужная долина». Фасад красивого здания из светлого камня украшали удлиненные, будто вытянутые к небу, окна. Нимбы фонарей выхватывали из вечерних сумерек кованое кружево окружавшей дом чугунной ограды. От нее к подъездам вели дорожки, выложенные фигурной плиткой, красиво поблескивающей влажной пленкой. Все вокруг дышало роскошью и достатком.

Просторный холл подъезда тоже был выложен плиткой, белой и черной, меньшего размера, чем дорожки, и явно более дорогой; по периметру стояли керамические вазоны с причудливыми живыми растениями. Широкая лестница покрыта ковром, укрепленным на ступенях стальными прутьями, вдетыми у основания поручней в блестящие крупные медные кольца. Я подошел к комнате консьержа.

Раздраженный мужчина неопределенного возраста неприветливо уставился на меня из маленького окошка. Должно быть, он еще не настолько проникся величием «своего дома», что при встрече с незнакомцами позволял себе выражение «чего надо?», а не «чего изволите?». А может, все дело было в его лице: оно принадлежало к той категории гладких предпенсионно-подростковых физиономий, которые, похоже, не способны даже в момент наивысшего душевного волнения выразить нечто иное, чем раздражение.

– Вы к кому? – Голос его прозвучал одновременно неприязненно и снисходительно.

Мне было ужасно не по себе, но я постарался как можно естественнее спросить:

– Скажите, пожалуйста, на каком этаже квартира восемьдесят семь?

– Вы к ним на вечеринку?

Я подумал, что консьерж, которого никак не касаются вечеринки жильцов, слишком много на себя берет, но в данный момент это мне было на руку: я понял, что семья покойного дома, и мог не задавать больше никаких вопросов. Правда, я окончательно утратил присутствие духа. Они, стало быть, ждут гостей, а тут я со своим известием…

Постаравшись унять волнение, я сказал:

– Да, к Панкиным. Надеюсь, что не опоздал.

Консьерж, услышав фамилию хозяина квартиры восемьдесят семь, наконец перестал с подозрением меня разглядывать и объявил:

– Третий этаж, налево!

Я пересек холл и вызвал лифт. Где-то вверху невидимый певец с сильно заложенным носом выворачивался наизнанку, чтобы взять особенно высокую ноту посреди мощных оркестровых всплесков. А если он заливается у Панкиных? Я опять представил, как вдруг появляюсь в разгар веселья и бухаю жене: «Я только что сбил насмерть вашего мужа». Я почувствовал себя негодяем. Некоторые жестокие поступки требуют определенной смелости, мне ее явно недоставало. Может, объяснить все мужику в окошечке, оставить письмо, а самому убраться, пока не поздно? Поехать наконец к жене и сыну… Но голос совести все же заставил меня шагнуть в лифт, гостеприимно распахнувший передо мной свои двери.

Выйдя на третьем этаже, я сразу столкнулся с двумя женщинами. Одна из них, молодая красивая брюнетка с удлиненным аристократическим лицом, одетая в черную шубку, обошла меня, точно неживой предмет, и шагнула в лифт, который еще не успел закрыться. Вторая женщина в дутом пальто, безвольное и подобострастное выражение лица которой выдавало в ней прислугу, замешкалась передо мной, засуетилась, перегородив дорогу своим чемоданом. В ее глазах, красных, как у человека, проплакавшего несколько часов подряд, застыли мольба и укор. Аристократическая брюнетка, посчитав, видимо, ниже своего достоинства ждать прислугу, поехала вниз. Женщина в пальто проводила кабину глазами, тяжко вздохнула и, наконец справившись со своим чемоданом, покатила его к лифту, но в этот момент одно колесо чемодана, чиркнув по плиткам, отскочило к противоположной стене, чемодан накренился, крутанулся в руках женщины и рухнул на пол.

– Ну что за день такой… – простонала женщина, подняла чемодан, однако тот не желал ни стоять, ни катиться.

Мне стало жаль незадачливую хозяйку чемодана. Я поднял колесо и сказал:

– Может, внизу у консьержа есть отвертка?

– Даже если есть, он удавится, но ни за что не даст.

– Не может быть, – самым бодрым голосом сказал я, поднял колесо, вызвал лифт и, взяв на себя тяжелую ношу огорченной женщины, поехал вместе с ней вниз.

Консьержу действительно не хотелось давать мне отвертку, хотя я по глазам видел, что она у него есть. Пришлось сказать, что поведение обслуживающего персонала дома может не понравиться господину Панкину. Женщина в пальто при этом бросила на меня странный взгляд, однако ничего не сказала, а консьерж тут же не только нашел отвертку, но даже услужливо распахнул перед нами дверь своей служебной комнаты, где я и прикрутил колесо к чемодану. Я несколько раз ловил себя на том, что работаю неоправданно медленно. Похоже, я неосознанно пытался оттянуть момент, когда мне все-таки придется позвонить в квартиру восемьдесят семь. Кому хочется выглядеть черным вестником в канун Нового года? Никому! Я уже десять раз пожалел, что сам на это напросился в полицейском участке.

Починив чемодан, я тщательно помыл руки в крошечном санузле, оборудованном в этом же помещении за тонкой пластиковой перегородкой, тщательно вытер руки маленьким махровым полотенцем и поплелся к лифту.

К моему удивлению, дверь квартиры восемьдесят семь, где проживал Герман Михайлович Панкин, мой черный человек, призрак, который ворвался в мою жизнь, перевернул ее и, неузнанный, исчез навеки, была чуть приоткрыта. Никаких звуков праздника слышно не было, что меня несколько приободрило.

В открытую дверь всегда неловко стучаться, но мне все-таки пришлось это сделать. Никто на мой стук не ответил. Я вынужден был без приглашения войти в ярко освещенный, богато обставленный холл, пол которого был устлан синим ковром. На стене в холле висела полутораметровая картина Клиффа Оллингтона – популярного в семидесятые годы английского художника, писавшего в стиле Пикассо. Изображенные на ней фигуры, разделенные на геометрические плоскости, вступали в диссонанс с мягким колоритом картины, зато своей надломленностью точно соответствовали моему душевному состоянию и всей ситуации в целом.

Кем же, интересно, был этот господин Панкин? В его жилище витал тонкий аромат духов. Аромат утонченных женщин, одновременно бесстыдный и горький, но всегда притягательный. Такая квартирка и такие женщины стоят уйму денег!

Все двери, выходившие в коридор, были распахнуты настежь. За дверью слева, очевидно, находился кабинет хозяина. Из холла был хорошо виден угол массивного стола, монитор компьютера и какая-то штука, похожая на факс. Напротив входной двери явно была гостиная.

– Здра-а-авствуйте! – крикнул я в глубь квартиры, растягивая «а», будто это могло помочь хозяевам расслышать меня получше. Поскольку никто не отозвался, мне пришлось крикнуть еще раз: – Есть здесь кто-нибудь?!

Полная тишина. Я вошел в гостиную – полукруглую комнату, обставленную диванами и мягкими креслами. За стеклами шкафов разместилась целая коллекция маленьких флакончиков чеканной работы с серебряными крышечками, возможно, для ароматических солей или духов. В свете огромной причудливой люстры испускали разноцветные искры хрустальные флаконы, переливались маленькие золотые амфоры, инкрустированные драгоценными камнями… Ничего подобного раньше мне не приходилось видеть. Изысканно и необычайно прелестно. Искрящееся, как шампанское, прошлое, оттененное кружевами…