Отец Иакинф

Шуберта переполняло раздражение, которое не могла скрыть даже его старомодная учтивость.

— Подумать только, отослать из посольства ученых профессоров, чтобы взять с собою двух-трех лишних драгун!

Еще более был раздосадован Клапрот. Его особенно возмущало, что посол, стараясь сохранить всю важность своего достоинства, не разрешал чинам посольства иметь сношения с китайцами, не дозволял даже ездить в Маймайчен — китайский городок, расположенный всего в полуверсте от Кяхты.

— Малейшее проявление любопытства к китайцам ставилось нам в величайшую вину. А я ведь и к посольству-то был прикомандирован со специальною целью изучения их языка и обычаев. "Не выказывайте нетерпения", — без конца твердил нам посол. В церемонности он перещеголял самих китайцев.

— Но отчего же именно вы и духовная свита вернулись обратно? — допытывался Иакинф.

— А кто его знает? Все держалось от нас в глубочайшей тайне, — говорил Шуберт. — У нас ведь любят посекретничать и кстати и некстати. Вот так почти три месяца и прошло в переписке между Кяхтой и Ургой, а о содержании ее мы ничего и не знаем. Но кажется, китайцы вообще не хотят принимать посольство. И установления официальных дипломатических отношений они не желают, и торговых сношений, кроме Кяхты, допускать не хотят. Вот и суют послу палки в колеса. То разные унизительные церемонии придумывают, то на многолюдство посольской свиты ссылаются. Наверно, больше всего их казаки да драгуны страшат. Но тут посол был непреклонен.

— Во всем остальном он был куда уступчивее, — вставил Клапрот.

— Да, да. Охотно пожертвовал лучшими учеными и всей духовной свитой. На двух чиновников оставил по одному слуге да и кое-кого из чиновников внес в список под титлом служителей. Правда, тут было не без риску: обман мог легко открыться и навлечь на него неприятности, зато "войско" свое он все-таки сохранил!

Успокоенный тем, что духовная миссия в Иркутске, Иакинф стал дожидаться вестей из столицы.

А между тем посольство постигли новые неудачи.

Девятого февраля из Урги прискакал графский курьер подпоручик Вапелов с извещением, что посол возвращается обратно. Но от расспросов уклонялся и хранил таинственное молчание.

Двадцать пятого февраля вернулись в Иркутск драгуны и казаки, а через два дня и сам посол.

Он был мрачен и никого не хотел принимать.

II

Иакинфу удалось попасть к Головкину только через несколько дней.

Графа трудно было узнать. Он осунулся, и Иакинфу показалось, даже как-то поблек, несмотря на покрасневшее, обожженное на зимнем ветру лицо. Ярость так и клокотала в нем. Он не мог говорить спокойно о варварской неучтивости китайцев.

— Нет, вы послушайте, что они только надумали! Пригласили меня к вану — это монгольский князек и наместник богдыхана в Урге — и потребовали репетиции церемониала, который мне предстояло соблюсти при представлении самому богдыхану. В комнату, где было поставлено его изображение, я должен был войти на четвереньках, неся на спине шитую подушечку с кредитной грамотой. Нет, каково? Вы понимаете, отец Иакинф, что я принужден был ответить решительным отказом?

— Ну конечно!

Юрий Александрович быстро взглянул на Иакинфа, как бы ища сочувствия, поднялся и пробежался по комнате. Во всем его облике не было и следа былой вельможной важности. Несколько успокоившись, он снова опустился в кресла.

— Не скрою, поначалу я рассчитывал просто припугнуть китайцев, выказав твердое намерение пожить на их счет в ожидании указаний государя. Но на другой же день все подарки, мною сделанные, в сундуках и ящиках, были не то что выставлены, а просто брошены перед моею юртой. Ну и, вы сами понимаете, мне ничего не оставалось более, как немедля ехать назад. — Граф зябко кутался в подбитый мехом халат. — Обратный путь был ужасен. При страшных морозах, шаг за шагом, наш караван три недели тащился назад до Кяхты. К холоду скоро присоединился голод. По целым суткам тщетно дожидались мы на станциях съестных припасов. Не было неудовольствий, которые не претерпели мы от этих варваров!

Рассказав о всех злоключениях, которые выпали на его долю, граф вдруг вспомнил о только что полученном из Петербурга письме и протянул его Иакинфу.

"Милостивый Государь Граф Юрий Александрович! — прочел Иакинф. — Получа отношение Вашего сиятельства о увольнении находящегося при Пекинской духовной миссии архимандрита Аполлоса и об определении на его место по способности архимандрита Иркутского Вознесенского монастыря Иакинфа, я имел щастие докладывать Государю Императору; Его Императорское Величество не соизволил на определение в сию миссию архимандрита Иакинфа, так как об нем производилось в Святейшем Синоде дело о держании им под видом и имянем послушника девки, и что по решению Святейшего Синода, Высочайше утвержденному, присужден он к запрещению священнослужения и лишению архимандричьего креста.

О чем уведомляя Вас, Милостивый Государь, имею честь быть с совершенным почтением и преданностию Вашего Сиятельства, Милостивого Государя

Покорнейший слуга Князь Александр Голицын.

Генваря 8-го дня 1806 года".

Еще раз перечитав письмо, Иакинф спокойно протянул его графу.

Самообладание это было, впрочем, только кажущимся. Иакинф не помнил, чем кончился разговор с графом. Кажется, Головкин утешал его, говорил, что еще раз напишет в Петербург и пошлет ходатайство с Байковым, которого он направляет в столицу с докладом. Иакинф слушал рассеянно.

Когда он вышел от графа, на небе ярко светило солнце. На проталинах без умолку чирикали воробьи. Но эта картина весеннего оживления так не вязалась с тем, что было у Иакинфа на душе! Он забыл, что его дожидались санки, и пошел к монастырю пешком. Боковыми улочками он вышел на окраину. Тут всюду были разбросаны кучи навоза, в которых рылись хрюкающие свиньи и тощие, поджавшие хвосты собаки. Стаи голодных ворон с резким, пронзительным карканьем носились в воздухе. Впереди какой-то мужик тащился из города на скрипучих обледенелых дровнях. Иакинф пошел за ним следом, опустив голову, не разбирая дороги.

Дома его дожидался архиерейский служка. Владыка требовал Иакинфа к себе.

Даже не присев, так, забрызганный дорожной грязью, он и пошел к епископу.

Последнее время преосвященный как бы вовсе не замечал его, а тут потребовал вдруг к себе. Наверно, получен указ из Синода! Предчувствия не обманули Иакинфа.

Вениамин ознакомил его с высочайше утвержденным указом Святейшего Синода. Указ предлагал, лишив Иакинфа архимандричьего креста и запретя священнослужение со снятием вкупе занимаемых им должностей по семинарии и консистории, отправить его в Тобольск, с тем чтобы тамошний преосвященный употребил его в учительскую должность под присмотром надежной духовной особы, доколе смирением своим не загладит архимандрит вменяемого ему поступка.

Вениамин не мог скрыть торжества, но вместе с тем не скупился на слова утешения:

— Смирись, сын мой. Помни слова господа нашего Иисуса Христа: блаженны плачущие, ибо они утешатся, блаженны кроткие, ибо они наследуют землю.

Иакинф не мог слышать елейного голоса владыки и с трудом удержался, чтобы не наговорить ему дерзостей.

— Ваше преосвященство, кому я должен сдать монастырь и семинарию? — не очень вежливо оборвал он архипастырские утешения.

Он не стал задерживаться в Иркутске ни одного лишнего дня. После сдачи казначею по описям монастырского имущества и штатных сумм по монастырю и семинарии — за этим наблюдал сам преосвященный — Иакинф собрался в путь. Ему не хотелось ни с кем видеться и все же пришлось нанести прощальные визиты губернатору, Головкину, Потоцкому.