Отец

Тетка, разговаривавшая по телефону, напоминала Погодину маленькую юркую ласку или лисицу, которая бежит вдоль деревянного сплошного забора и ищет малейшую щель, чтобы попасть в курятник. Но этот забор, очевидно, был совсем уж непролазным, потому что, когда тетка повесила трубку, с ее лица сразу сползло выражение приветливого внимания, которым она дистанционно старалась гипнотизировала свою собеседницу.

– Вот гады-гады-гады!
– скороговоркой, без злости сказала тетка, и "гады-гады-гады" слились у нее в одно длинное слово.
– Они тебя в Институт Акушества не возьмут: мы у них не успели папку завести. Что ж ты одного дня дотерпеть не смогла?

– А без папки нельзя? Или сейчас ее завести?
– растерянно спросила Даша, явно не понимавшая, зачем нужна папка, когда у нее есть живот и ребенок, стремящийся его покинуть.

– Не будь дурехой! У них так заведено!
– одернула ее тетка.

Она сама работала в министерстве - в бюрократическом учреждении и знала, какова сила бумаги.

– Не надо было метаться!
– басом сказала теща.
– Говорила я, выбери себе один роддом и ходи вокруг него, пока не приспичит.

Мать была намного спокойнее своей сестры и, видимо, была недовольна, что ее сдернули с постели рано утром и не дали доспать. Если тетка сама никогда не рожала и, как всякая нерожавшая женщина, представляла себе процесс появления на свет ребенка как цепь ужасов и неминуемых осложнений, то мать рожала дважды и оба раза в самые последние часы, когда уже начинались сильные схватки, добиралась до роддома на электричке, а потом на троллейбусе. Роды у нее проходили легко, и она не помнила даже во сколько родилась Даша, ее вторая дочь. "Кажется, где-то утром," - говорила она.

Хотя теща сама и не волновалась, но, чтобы ее не упрекнули в равнодушии, никого не успокаивала и давала тетке полную свободу воображать самое худшее, тренируя фантазию. Так, тетка была уверена, что роды непременно будут скоротечными и тяжелыми, и Дашу нужно вести в роддом немедленно, чтобы ребенок не появился в дороге.

Сама жена, успокоенная кипевшей вокруг нее суетой, выглядела вполне довольной. Ей, видно, нравилось, что тетка и мать покрикивают на нее и тем как бы снимают с нее ответственность за все, что происходит. Она лежала поверх одеяла с подложенными под спину подушками и неуклюже, так как мешал живот, натягивала на ноги белые шерстяные носки.

В этой маленькой спальне, полной женщин, Погодин чувствовал себя совершенно ненужным. Все отлично происходило без его участия и как бы вне его воли, а сам он чувствовал полную свою нелепость. Инстинкт, общий у него с самцом гориллы, заставлял его бестолково топтаться на месте, не терять жену из поля зрения и защищать ее от хищников. Но хищников не было, и поэтому Погодин ходил по комнате, нервируя тещу, которой приходилось все время отодвигать ноги, и раздражая своими мельтешением тетку. Тетка была в их квартире только второй или третий раз, но телефон был уже ею совершенно приручен, и его длинный шнур, весь вдруг целиком поместившийся в комнате, послушно свивался в кольцо возле теткиных ног, точно кобра завороженная факиром.

Погодин пытался посоветовать отвезти Дашу в их районный роддом, находившийся совсем рядом, всего в трех улицах, но на него замахали руками и мать, и тетка; даже жена, своего мнения не имевшая, поддалась общему порыву и махнула на мужа рукой с зажатым белым носком.

Из-за всего этого Погодин обрадовался, когда тетка попросила его выйти во двор и посмотреть, закрыла ли она в спешке машину и не мешает ли он, теткин автомобиль, проезду других машин. Понимая, что это поручение не важное, а скорее устраняющее его, Погодин все же согласился играть по правилам и сделал вид, что задание это вполне ответственное и истинно мужское.

Осторожно прикрыв за собой дверь квартиры, он вышел на лестницу, спустился и, оказавшись на улице, глубоко вдохнул влажный воздух, в котором еще плавал утренний туман.

Утро было серое, свежее, на асфальте шуршала листва. Погодин обошел вокруг теткиной машины - серебристой длинной иномарки с забрызганными грязью стеклами и дверями. Как он и предполагал, машина была надежно припаркована, все двери закрыты, а на приборном щитке, видном в боковое стекло, мигала красная лампочка сигнализации. Погодин усмехнулся и пошел бродить по двору, совсем еще по-утреннему пустому. Все было тихо, лишь в отдалении, за углом дома, слышался равномерный шорох метлы дворника о сухие листья.

Мимо Погодина прошел немолодой, с седой щетиной на лице, мужчина, за которым плелся большой доберман. И хозяин и собака выглядели буднично: мужчина позевывал и курил, а собака равнодушно нюхала камни и посматривала по сторонам, и по тому, как она это делала, видно было, что ей все равно - гулять или сидеть дома.

"Идет и гуляет, будто ничего не происходит! У него обыкновенный, заурядный день, такой как был вчера или позавчера; придет с собакой домой, оденется, позавтракает - и на работу. А реши я ему ни того ни с сего сказать, что у меня жена рожает, ему было бы неинтересно," - размышлял Погодин, провожая мужчину взглядом и чувствуя глубокую несправедливость того, что ребенок его так же неинтересен другим людям, как ему самому малоинтересны были прежде чужие дети.

"Но разве можно его обвинять в черствости, а если бы все было наоборот? Допустим, месяц назад, когда у меня тоже был заурядный день, этот человек подошел бы ко мне и сказал, что у него жена рожает...
– продолжал представлять Погодин, но, подумав, что у такого пожилого мужчины дети, скорее всего, уже взрослые, поправился и изменил условие.
– Даже нет, не жена рожает, а, скажем, он говорит мне, что у него умер брат. Как бы я поступил? Ну, конечно, сделал бы грустное лицо, постарался бы выразить участие, но ведь искренно, положа руку на сердце, было бы это для меня важно? Да я сразу забыл бы о нем и его брате, едва бы он ушел".

Пока в сознании Погодина медленно, цепляясь одна за одну, протекали мысли, доберман остановился, точно вспомнив о чем-то важном, быстро вернулся и на несколько результативных мгновений поднял заднюю ногу у колеса теткиной машины.

Сделав дело, собака выразительно взглянула на Погодина и побежала догонять хозяина. От увиденного кандидат на несколько секунд опешил, а потом засмеялся и его вдруг охватило странное чувство общности с этим глупым псом.

Когда он вернулся в квартиру, там уже полным ходом шли сборы. Тетка и теща целеустремленно рылись в шкафу, а жена с собранным заранее пакетом, уже совсем одетая, стояла у дверей. Лицо у нее было огорченное, но смирившееся: видно было, что покидать квартиру, уже привычное и известное ей место и ехать в место другое, непонятное и непривычное, ей совсем не хочется, но она понимает, что это неизбежно.

– Все, слава Богу, устроилось. Аркадий Моисеич позвонил своей знакомой акушерке, в восемь у нее начало смены... Аркадий Моисеич говорит: у Даши слабая аура, надо помочь ей положительными эмоциями, думать о светлом и радостном...
– быстро заговорила тетка, показываясь из комнаты.

Женина семья, хотя и обладала отменным здоровьем, любила лечиться. Болезни их были мудреные и непонятные, чередующиеся с умопомрачительной быстротой. Аркадий Моисеич был знакомый или, как тетя любила говорить, "личный" врач их семьи, связанный с целой цепочкой других светил и работавший с ними "в связке". Медицинская специальность у него была самая туманная - что-то связанное с эндокринологией, но это не мешало ему консультировать от всех болезней и выписывать гомеопатию и овес.

Аркадий Моисеевич, которого Погодин видел лишь однажды, был толстый, бородатый, очень уравновешенный еврей с волосатыми, очень широкими запястьями и короткими пальцами. Ел он всегда шумно и громко и так же громко смеялся, и сложно было поверить, что этот человек видит ауры и лечит одним прикосновением.

– Васенька, мы уезжаем. Ты поедешь с нами?
– спросила жена, касаясь сзади его рукава.

– Да, поеду...
– кивнул Погодин, чувствуя, что остаться сейчас дома невозможно для него.