Отец

Женя часто приходила к Поройковым. И ее посещения тоже были деловиты, как будто она только затем и приходила, чтобы очень коротко сообщить заводские новости.

Врачи вначале подозревали микроинфаркт, однако после визита профессора они все же отказались от мысли, что жизнь Александра Николаевича в опасности. Вскоре ему разрешили поворачиваться на бок, потом сидеть и, наконец, очень понемногу ходить.

К этому времени приехал Артем.

— Ну вот что, сыны, — сказал Александр Николаевич Дмитрию и Артему. — Поговорить нам надо. Конференцию сейчас проведем за круглым столом. — Он положил на стол сухие руки и некоторое время, усмехаясь, смотрел на них. — Трудовой век мой, возможно, закончен. И совсем я плохой. Теперь ожидай всего. Отпустило вот. Да ведь и по второму разу может схватить. И очень запросто в любой момент могу в ящик сыграть.

— Полно, папа, работать не станешь — поправишь здоровье, — несмело сказал Дмитрий.

— Может и такое состояться, — отец чуть кивнул головой. — Вот что я хочу сказать вам обоим: мне не все равно, что будет после меня. О семейных делах хочу поговорить. Мать к себе ни один не берите: она в моем доме должна жить. Внучонок Алеша тут же должен вырасти. Марина чтобы свободна была в ее дальнейшей жизни. Анатолию учиться дальше помогать велю. — Александр Николаевич помолчал, словно вспоминая, все ли он сказал, и с неестественно шутливой интонацией закончил: — А ты, Дмитрий, не забудь сделать так, чтобы и на флоте помянули старого балтийского матроса… Вот и все.

— Разговор такой еще вроде рановат бы, — заговорил Артем. — У тебя годы жизни впереди и радости еще будут, а ты вон о чем думаешь.

Александр Николаевич вышел из-за стола и прилег на диван, закинув руки за голову и закрыв глаза.

— Вот это правильно! — сказал Дмитрий. — Отдыхай больше, набирайся сил. А то задумал: богу душу отдать! Пойдем, Артем. — Дмитрий поднялся.

— Останьтесь, — остановил их Александр Николаевич. — Говоришь, богу душу отдаю? Нет, ни богу, ни черту мы свои души не отдаем, — в голосе Александра Николаевича послышалась затаенная мука. — Трудовой человек, он душу отдает народу. И навечно. А пожить еще мне, ой, как охота… И порой думается: как быстро век мой кончился… А если перебрать в уме год за годом? — Александр Николаевич на минуту примолк, словно давая сыновьям вспомнить его жизнь, и продолжал: — Возьмем шахтера до революции. Жизнь у него была короткая, да и то под землей. Что он видел, пока жил? А мы как живем? Вот и сравните времена, когда я родился и когда состарился. Огромные изменения произошли. Выходит, и жизнь моя была огромная. Завод вот рядом работает, а в кем только часть моей жизни. Иные говорят, что человек, как только родился, навстречу своей смерти идет. Неправильно это. Человек всю жизнь навстречу своей судьбе идет, даже когда больной и недвижимый лежит, каждой своей мыслью вперед идет… И ведь ни одна минуточка жизни не повторится, и каждая минуточка только одна-единственная. И смерть — тоже она у человека своя, одна-единственная.

Неожиданно Александр Николаевич быстро сел на диване, лицо его оживилось, и он подмигнул Артему.

— Насчет радостей?! Как же! О радостях тоже думаю. Вот поправлюсь, летом вместе с матерью по Волге отправимся путешествовать. Как отвоевался на Волге, так и не плавал по ней. Купим шляпы соломенные, костюмы белые и поедем. Ладно будет? А? То-то! А теперь вы свободны. А я и в самом деле вздремну.

* * *

Через несколько дней Дмитрий уезжал. Он не велел провожать себя на вокзал. Но все же Анатолий понес его опустевшие чемоданы к трамваю, пошла с ним и Варвара Константиновна.

— Мама, скажи, в чем может быть виновата передо мною Зина? — тихо спросил Дмитрий.

— Неладно у вас, Митя, а это неспроста: кто-то виноват. Да жить-то вам надо, не молодожены. Велик ли разлад, не мне судить, а вот нужно вам в чем-то ясность навести, — говорила мать, обнимая его.

— Думаю, теперь у нас все будет ясно… А вы тут берегите папу.

XXVI

В Каунасе Дмитрий вышел из вагона, чтобы поразмяться, и его встретила обычная для здешних мест погода. Асфальт платформы покрывала разжиженная грязь. Ветер налетал порывами, и тогда сильней припускал дождь. Казалось, уже близкое Балтийское море дышало навстречу скорому поезду этими промозглыми шквалами.

Дмитрий медленно прошел вдоль поезда против ветра, с удовольствием ощущая лицом холодную сырость. Такой же погодой провожала его Прибалтика в отпуск. «Еще несколько часов — и я дома. Поглядел на степные снеги белы — и к службе, к морю». И он стал думать о том, что завтра надо сходить в штаб, что приказ о его новом назначении несомненно уже получен.

За минуту до отправления поезда он купил у закутанной в мокрый плащ разносчицы булку с сыром и, входя в вагон, сказал дежурившей в тамбуре проводнице:

— По такой погодке чайку бы?..

— А как же! Обязательно будет, — ответила проводница с той официальной приветливостью, с которой разговаривают проводники мягких вагонов со своими пассажирами.

От Москвы Дмитрий ехал в купе один. В Минске к нему вселилась целая семья: женщина, две сонные девочки и мальчуган лет пятнадцати. Их отец — артиллерийский подполковник — получил билет в другое купе. Дмитрий было предложил подполковнику поменяться местами.

— Только лишняя канитель. И вам перебираться, и мне постель уже стелят, — ответил подполковник, рассовывая узлы и чемоданы. — Скорей бы на боковую: едем-то не из Минска…

Тогда Дмитрий уступил женщине свое нижнее место.

Сейчас семья подполковника безмятежно опала. Дмитрий устроился на откидном сиденье в коридоре. Оконное стекло сплошь омывали извилистые от встречного ветра дождевые струи. Белая пелена паровозного дыма стлалась по земле, и лишь мгновениями можно было видеть окраинные строения Каунаса. Мелькавшие перед глазами черепичные крыши, какой-то особый облик зданий заставили Дмитрия вспомнить степной городок с его саманными домишками. «Вот уже и Неман перемахнули. А давно ли Артем поздравлял с приездом в Заволжье!.. Сейчас он со своими доблестными механизаторами трудится в снегах, что-то там делая, чтобы эти обильные снега потоками вешних талых вод не сбежали попусту в овраги, а здесь вон как разверзлись небеса».

В дальнем конце коридора показался подполковник с перекинутым через плечо полотенцем.

— Здравия желаю, — сказал он, подходя. — Спят-то все как. А я тем временем побриться думаю. — Подполковник сел напротив Дмитрия и закурил. — До Правдаграда, товарищ капитан первого ранга?

— Да. А вы?

— Дальше… Снова предстоит пересадка… Надоело! — Подполковник сделал затяжку. — Война уж десять лет как кончилась, а никак нигде не обживусь. Да и обживаться нигде душа не лежит. Все в военных городках, все как на казарменном положении. А у меня вон их трое. Опять из школы среди года сорвал… Старшего из восьмого. А десять классов закончит, куда его пристраивать? Жена еще до войны текстильный институт закончила, а инженером так и не была. Сам уж дослуживаю. — Подполковник жадно курил. Можно было подумать, что эти мысли угнетали его целую ночь. — И с пенсиями разные разговоры ходят. Может, и сплетни, а все же… Не сократят ли?

Дмитрий неопределенно пожал плечами.

— Да, надумаешься… — вставая, сказал подполковник. Сиденье с громким, как выстрел, стуком прижалось к стенке вагона. — Надумаешься, когда самую сильную пору жизни службе отдал.

Подполковнику было под пятьдесят. Он был мускулист и широкоплеч, трикотажная рубашка плотно облегала его торс, а его простое лицо говорило, что он всю жизнь в строю и вся его судьба простая, солдатская. Однако он Дмитрию не понравился: «Что ж, бывают и неудачники в службе: пятьдесят с лишним, а выше подполковника не прыгнул. И не прыгнет, такой-то обиженный».

Проводница, уже одетая в белую курточку, поставила перед Дмитрием на узенький столик два стакана с чаем.

— Вам первому. Снимайте пробу, товарищ капитан первого ранга, — пошутила она.

— Пробу? А! Корабельный порядок, — Дмитрий рассмеялся и прихлебнул из стакана. — Заварено ароматно. Спасибо.

Проводница с уставленным стаканами подносом пошла по коридору, стучась в двери. Дмитрий заглянул в свое купе, достал из кармана шинели булку и сыр и начал завтракать. За окном набегали и уходили назад холмы, то голые, то покрытые прозрачными рощами черных от дождя деревьев, то с редким ельником или сосняком на вершинах; клочья паровозного дыма запутывались в деревьях и бесследно таяли. Снег попадался изредка и был каким-то праховым. Временами поезд мчал по небольшим мостам, перекинутым через мутные бурные потоки.