Отец

Такая у меня мысль возникла. А что, если бы всех моих сверстников в сей момент из могил поднять?

И в моем поколении люди очень задолго до такой вот, как моя, старости лишились жизни. Лежат сейчас мои сверстники кто на дне морском, кто в земных могилах, а чьи кости и без могил истлели. Погибали мои товарищи и в петле жандармской виселицы, и сражаясь за нашу власть в заоблачной высоте, и в труде — тоже. Вот какой бы строй стариков мог сейчас быть перед вами… Да только один я из таких-то на нашем собрании живой оказался. Это для меня исключительное счастье. Только оно не исключительно личное, а потому особенно необъятное. От имени своих старинных товарищей хочу говорить.

Тут у Александра Николаевича немного захватило дыхание от сухости во рту. Он посмотрел на пустой стакан, стоявший перед ним на трибуне.

Секретарь райкома схватил было со стола графин, но он тоже был пуст.

Кто-то побежал за водой. Александр Николаевич продолжал свою речь:

— У человека, который в борьбе сгорает, нет времени итог всей своей жизни подвести. Так вот, у меня-то есть время на стариковское раздумье. О том, как нам верней идти по указанному партией пути, разговор у нас на собрании. — Александр Николаевич заметил, что Отнякин одобрительно кивает ему, и, не сводя с него горящих глаз, сказал: — А как же?! Именно об этом. И что же получается! Смотрю я на некоторых товарищей здесь, а они вроде как упираются. И даже очень некрасиво это у них выглядит. — Тут Александр Николаевич перевел взгляд на Гудилина. — О тебе хочу сказать, Михаил Михайлович… Слышишь? Да глаза-то подними. Как ты мог такое слово в рабочего бросить? Объясню-ка собранию я это слово, как ты его понимаешь. Я тебя маленько знаю. Начальник ты властный, с напором; нажимать на нашего брата умеешь. Это у тебя талант несомненный. За это начальство ценит, и ты это знаешь. А больше у тебя ничего нету. И первым делом уважения к людям. И вот все, чего у тебя нету, ты и называешь демагогией, то есть подрывом своего авторитета. В опасном ты положении находишься, потому что не понимаешь, до какого времени мы всем народом дожили. Живешь ты в то время, которое для нас было когда-то будущим. Не порти его своим непониманием и грубыми привычками. Вот что тебе говорю от имени всех живых и покойных стариков.

Александр Николаевич оглядел зал и продолжал, уже не глядя ни на Гудилина, ни на Отнякина:

— Теперь, значит, насчет талантов вообще. Талант у нас расцветает, когда он народу служит, в общем деле вперед идет. Без этого у нас и таланта не бывает. Погаснет у него этот огонек служения народу, и талант заглохнет, и тогда он подлежит замене. И заменяют его непременно. На то у нас народная власть и установлена.

Александр Николаевич запнулся: сердце дало о себе знать тупой болью. «Надо заканчивать, — подумал он с тревогой. — И говорить-то уж негож…» Но тут секретарь райкома поспешил подать стакан воды.

Александр Николаевич отпил немного и заторопился.

— Да, так вот насчет горения души… — Тут у него вдруг перехватило дыхание. — А сердце-то у меня шалит… — сказал он с трудом и кривясь в болезненной улыбке. — Мы на этом собрании и увидали, что кое у кого огонек погас… Это, я думаю, понятно, о ком говорю?

В зале поняли состояние старика, послышались возгласы:

— Ясно, дядя Саша. Правильное твое слово. Передохни. — Кое-где раздались хлопки в ладоши.

Александр Николаевич поднял руку.

— И мы им должны сказать: такой их службы не допустим… на то мы и партийцы. Прошу подумать над этим некоторых товарищей. Ежели устал, чувствуешь, — уходи сам, по-хорошему. И тогда останешься нашим уважаемым товарищем, хотя и поменьше работу возьмешь. Огонька в душе только не гаси, партийного огонька… Трудно все же мне говорить… Последнее скажу… Приглашают меня, старика, товарищи по партии вернуться на учет в свой цех… — Александр Николаевич почувствовал противную теплоту в руках и ногах, как будто сердце с натугой плеснуло в жилы горячей кровью, судорожно вздохнул и в настороженной тиши закончил: — За это им мое сердечное спасибо.

Александр Николаевич сошел с трибуны. Ему было совсем нехорошо. По тому, как все в зале поднялись, он догадался, что объявлен перерыв.

Кто-то сильный взял его под руку и повел к выходу в потоке гомонивших людей. Это был Сергей Соколов.

— Крепко ты сказал, дядя Саша. Насчет стариков особенно…

— Где там…

— Пойдем-ка на вольный воздух, на ветерок тебя провожу.

— Тут и отдыхай, — сказал Соколов, подводя старика к скамейке на краю заводского сквера. — Побледнел, серый сделался ты на трибуне. Даже напугал. — Сергей Антонович тоже присел на скамейку и некоторое время наблюдал за Александром Николаевичем.

— Ты иди на собрание, — сказал тот. — И без тебя отдышусь благополучно. Это у меня часто бывает и проходит.

— Только смотри сам не вздумай один опять по этажам карабкаться, — помедлив, сказал Соколов. — Прыть не выказывай зря. — Он еще помедлил, прежде чем уйти. — Жди меня тут.

«Смотри, какой заботник. — Александр Николаевич проводил взглядом быстро и легко уходящего Соколова до угла заводского корпуса. — Вот зять, значит, у меня еще будет».

Побеленный к майскому празднику и еще чистый корпус весело шумел всеми цехами; от кузницы доносилось сотрясающее землю уханье прессов. Низкое солнце обливало стенку корпуса, асфальтовую аллею, деревья буйным потоком золотого нежаркого уже света. Звенела над головой тяжелая налитая листва. Левее ворот стояло с десяток «москвичей» и «побед» — это были личные машины заводских работников. У проходной скучал охранник. По аллее прокатила электрокара; прошли слесари-водопроводчики с мотком проволоки и газовыми ключами. В дальнем конце заводского двора, посвистывая, прокатил паровоз, толкавший два пульмана. Завод жил привычной жизнью.

А в агитпункте продолжался партийный актив. «Сильных людей много на заводе», — подумал Александр Николаевич, немного придя в себя и стараясь хоть мысленно представить себе тот разговор, который продолжался в агитпункте. И тут ему пришла мысль, что завод никогда не ослабевал; он только временами не мог быстро набраться той новой силы, которой требовала от него страна. И все же происходило так, что на заводе неизбежно нарастал прилив новых сил. И этот прилив всегда начинался так же, как он начался сегодня на партактиве.

«Обязательно на партучет в свой цех… Гудилин-то, наверное, Матрену Корчагину поприжмет за критику. А мы не дадим ее в обиду, — думал Александр Николаевич. — На таких-то вот делах и самого Михаила Михайловича помаленьку переиначивать начнем… А Тольян-то верную линию выбрал. Не сожалеть, а гордиться отцу надо. Со своей юной силой парень в завод стремится, пожалуй, хорошо ему на заводе устроиться. Помочь, что ли? В отделе кадров уважат просьбу старика. Чтобы сразу на хорошую работу был поставлен, о какой мечтает… Да не обидеть бы таким-то „блатом“».

За этими мыслями и застали Александра Николаевича Егор Кустов и Сергей Соколов.

— Ну, бой заканчивается, — сказал Кустов. — А ты как, дядя Саша?

— Отсиделся… Неужели опять перерыв?

— Последний. — Соколов присел на скамью. — Директор выступал. Как в воду опущенный. Трудно ему, обессилен, всем видно, да и сам он это понимает. — Соколов был какой-то виноватый и встревоженный. — Может, зря его так-то, дядя Саша? Живой все же человек.

— Закаленный мужик. Выдюжит.

— Где попроще — выдюжит, — уточнил Егор Кустов. Он все еще был в боевом запале.

— Это уж его дело, — ответил Александр Николаевич и спросил у Соколова: — А ты чего не выступил, ты теперь, кажись, на заводе в передовики выходишь со своей бригадой.

— Побоялся, дядя Саша. — Соколов загадочно ухмыльнулся. — Вот что пойми: в бригаде мы постоянно учимся работать культурно, это нужно в нашем массовом производстве. Вот и боюсь: как выйду на трибуну опытом делиться, так и попросят меня и другие трибуны обслуживать. А нам работать надо.

— Не прав ты, — вмешался Кустов. — Опыт затаиваешь.