Отец

— Как что? Наши рабочие учатся заочно, в вечерних школах, в техникумах, — ответил Бутурлин.

— А! — учитель махнул рукой. — Это все так. Но это для тех, кто не успел доучиться, кто мало учился, это технический ликбез в основном. Это только учение, а не воспитание.

— Рискованное суждение, — мягко заметил Бутурлин.

— Ничуть. Вы вчера говорили, что в производство входит автоматика — техника коммунистического производства. Но ведь коммунизм немыслим без новых людей. Где и как мы их с детства воспитываем?

— Альфред Степанович, дети воспитываются в школе. За что на меня-то вы напустились?

— Ах, я на вас напустился? Я должен на себя напуститься? Ну что ж, вы правы. — Учитель стоял близко к костру в накинутом на плечи ватнике и в пунцовых плавках. Багровое пламя освещало его целиком, и от этого казалось, что он накален и пышет гневом. — Мы забыли завет Макаренко, подтвержденный его собственным трудом. Завет о том, что детская жизнь должна быть организована как коммунистический опыт. В это только вдуматься надо. И дать себе ответ: почему так случилось, что мы об этом забыли?

— В самом деле: почему? — Леонид Петрович встал по другую сторону костра. — Почему наша советская школа стала чересчур похожа на классическую гимназию? Вплоть до форменной одежды школьников…

— Да-с, вы правы: мы вытащили из сундуков белые переднички и закрыли все форточки от освежающего дыхания большой сегодняшней жизни. — Альфред Степанович бросил в костер охапку плавника. — Вот я и говорю: плохо мы, работники школы, знаем, как нужно воспитывать юное поколение коммунистов. Но ведь и вам, заводским, нет до этого никакого дела. Вы равнодушны к юношеству. Смотрите, какой парень рвется на завод, — учитель кивнул в сторону Анатолия, сидевшего у костра. — Видите ли, малолеток он, восемнадцати нет. А завод, если хотите знать, должен уже на первоклассников влиять, манить их поэтически.

— Как? В цехи нам брать первоклашек или станками классы у вас заставить? — спросил Бутурлин.

— Не знаете!? — учитель опустился на песок и убил комара на своей ноге. — И мы не знаем. Так учите же нас вы, коммунисты, стоящие у кормила большой жизни и стройки!

— Альфред Степанович, вы же газеты читаете.

— Читаю, знаю: этим обеспокоен весь народ и партия. Будет большая перестройка школы. Но вопрос-то жгучий. С ним медлить нельзя. Коммунизм же всерьез строим! И потом, знаете ли, приблизить школу к жизни — это еще не значит выучить девочек штопать чулки, а мальчишек — делать табуретки. С этим мы еще справимся, тут есть опыт и иностранный, и дореволюционный отечественный. Я вот вернусь и снова займусь с юными автомобилистами. Но это еще не все. Этого нам мало.

Бутурлин рассмеялся.

— Все ясно, Альфред Степанович! Ваш мозг и нервная система уже отдохнули и снова в полной готовности к деятельности. Вас уже тянет в школу. Вы молодец!

— Но вы гораздо молодцеватей, — усмехнулся учитель. — Вам вчера еще стали видеться ваши подшипники. Но не будем уклоняться. Перестроив школу именно так, как договоримся ее перестроить, мы увидим, поймем, что нам придется думать над еще более сложной задачей. И мы поймем, что только нам, педагогам, ее не решить.

— В чем же суть этой задачи? — спросил Бутурлин, в свою очередь подкинув в костер дров.

— Об этом я много думаю. Пожалуй, трудно будет высказать понятно свои мысли. — Альфред Степанович отодвинулся от жаркого пламени костра. — Все же послушайте. Мы считаем, что воспитываем человека, который должен будет жить весь свой век в честном труде. Это правильно. Но как же узко мы понимаем это самое — прожить в труде. Мы внушаем воспитаннику школы, что он должен быть готовым к труду из года в год, что в этом его жизненное призвание, только в труде он достигнет личных успехов и удовлетворения. Эти наши внушения действуют, и благотворно. Ну-с, еще мы ежедневно ставим в пример героические жизни известных нам по литературе людей. Но повторится ли гражданская война у нас в стране? Или, скажем, возможна ли оккупация нашей Родины какими-нибудь новоявленными фашистами? Прошлое не повторится, и наши дети это понимают. Они любят Корчагина, но «сделать жизнь с него» не могут. Ничего не выходит. — Альфред Степанович даже развел руками. — Время Корчагиных и Чапаевых было временем жестокой борьбы за то, чтобы владыкой мира стал труд. Это был пафос их времени. В наше время труд стал владыкой в большой части мира. Вот в чем пафос нашего времени. Анатолий Поройков будет жить, когда во всем мире не будет царя-голода, царицы-войны, а всемирным владыкой будет Труд. Вот я и думаю: жить в труде в наше время — это не просто выстаивать у станка положенное время, перевыполняя нормы…

— Альфред Степанович, но ведь все это не ваши открытия.

— Конечно, не мои! Да вы слушайте. Помните, в поселковом клубе судили девятнадцатилетнего убийцу? Он был воспитанником нашей школы. Судили — и приговорили к расстрелу. И приговор приведен в исполнение… Страшно подумать: воспитанник нашей школы ударом ножа в сердце убил товарища-однокашника.

Анатолий знал убийцу, был на суде, и его только от одного воспоминания подрал мороз по спине. И Бутурлин как-то через силу сказал:

— Это был исключительный случай. Помните, как говорил прокурор о его матери? Он назвал ее моральной соучастницей преступления.

— Вот-вот, — как-то угрюмо оживился учитель. — Школа оказалась бессильной перед лицом семьи, маленькой семьи, — легкомысленная мать и заброшенный сын… Это, конечно, страшный пример… А вот другой: мы считаем естественным делом, что мальчишки бьют стекла в окнах, без этого мальчишки не растут. Да? Сами били. Ты, Толя, когда стекло в последний раз высадил?

— В позапрошлом году, в школе на переменке, — пролепетал застигнутый врасплох Анатолий, как бы вдруг почувствовав себя опять школьником. — То было нечаянно… Я вставил его.

— В этом-то и дело, что бывает чаянно и нечаянно. Битье стекол в окнах не такое простое дело. Как отомстить юнкору за то, что он тебя протащил в стенгазету? Отвалтузить? Примитивно, и самому недешево обойдется. А вот ежели систематически поздними вечерами бить ему зимой стекла в квартире?.. Это страшная месть.

— Простите, Леонид Степанович, но я не улавливаю ход ваших мыслей, — сказал Бутурлин. Он слушал учителя с напряженным вниманием.

— Все как будто идет пока логично, — успокоил его Альфред Степанович. — И совсем недавний случай: трое мальчишек, наших учеников, попросили отцов принести им с завода бракованных шариков. Потом, с наступлением темноты, забрались в недостроенную баню и оттуда из рогаток обстреляли теми шариками окна жилых домов. Попались, конечно, хулиганишки. В школе их проработали во всех инстанциях — от пионерской организации и до педсовета, — по всем правилам воспитательной науки проработали. Отцов оштрафовала милиция. Отцы щедро всыпали сынам ремня. Будто все?

Через неделю пришел ко мне отставной полковник, герой обороны Ленинграда, летчик, оберегавший Дорогу жизни через Ладогу, по которой увозили детишек от голодной смерти и фашистских снарядов. И у этого полковника тоже побили стекла хулиганы. А он как раз одолевал гриппозное воспаление легких.

«Мальчишки били стекла сознательно, — сказал мне полковник. — Это страшно, товарищ парторг». Он ушел, а мне в самом деле стало страшно… Теперь слушайте о главной задаче, о том, с чего я начал разговор. Совесть заставила меня самого заняться этим делом. Пошел я в семьи этих мальчишек. Все мы понимаем пафос нашего времени, нашего труда. Но когда я побывал в этих семьях, я как будто побывал в пустеньких закоулочках нашей жизни. То есть это были трудовые семьи; родители были работягами на заводе, перевыполняли нормы, занимались кое-какой общественной работой. Но семьи жили без ощущения пафоса современности. Завод для них был только местом заработка, который можно было тратить на еду, на квартиру и на покупку вещей. В этих семьях были и диваны, и радиолы, и шкафы с праздничной одеждой, и угощение на праздник — все, что дает определенное удовлетворение жизненных потребностей, дает человеку маленькие радости. Там не было каких-то семейных раздумий о больших всенародных радостях. И там росли мало думающие дети. Замечу, что дети способны раздумывать много, широко и взволнованно. Итак, почему я обвиняю завод в плохом воспитании детей? Потому что на заводе подчас плохо воспитывают родителей. Я вам, Леонид Петрович, говорю, как члену парткома, об изъянах в воспитательной работе партийной организации завода с массами.

— Логично, черт возьми… — растерянно проговорил Бутурлин.

— Рад, что дошло. Вы мне говорили, что недавний партийный актив принесет огромную пользу заводу. А он как откликнется по всей околозаводской округе, во всей жизни, что идет вокруг завода? Вы говорили о том, как лучше выполнять планы? И договорились?

— Отлично, отлично вас понимаю! — оживился Бутурлин. — Как раз актив и был большого воспитательного значения. А это значит — и общественного. Влияние его скажется на жизни всей, как вы говорите, околозаводской округи. Именно через семьи. И такие семьи, как семья Поройковых, к примеру.