Отец

— Порядочек, — нервно, потер ладонями инженер. — Видать, в самое яблочко их. Вот он, наш «бог войны»!

Вытянув из своего окопчика голову, Матушкин вслушивался.

И тут в нишке окопчика зазвонил телефон.

— Идут! — хрипел в трубке голос комбата. — Сзади, с тыла идут!

— Как? — не сразу сообразил Матушкин.

— А так!.. Да, да, милок, за спину смотри!

— Да откуда же им взяться там, за спиной?

— Фюрер… Он, наверно, на помощь прислал. Матушкин замолчал. Как ни привык он к передрягам войны, сердце заколотилось сильно и больно.

— Ты чего? — вновь захрипел в трубке голос комбата. — Примолк чего?

— Это точно, что ты сказал? Кто сообщил?

— Разведчики, кто же еще. Евтихий Маркович выругался.

— Так что держись. Сам держись, — посоветовал капитан. — Поздно менять. Подмоги не будет.

Матушкин знал: развернуть орудия, да еще на таких огневых, какие сейчас у него и у Зарькова, дело минутное. Но кто его знает, может быть, как раз этого там, в «котле», только и ждут и как двинут сразу с обеих сторон?

От новой этой заботы стало на душе у приморца неуверенно и смятенно. Наблюдая теперь за тем, что творилось и сзади, и спереди, Матушкин лихорадочно соображал, что же ему тогда делать, если с обеих сторон сразу пойдут. «Одну пушку на запад, одну на восток? Неужели все прахом пойдет: маскировка, фальшпушки, вся моя западня? Голоколосский… умник… неужели он прав: нельзя полагаться на заранее продуманный план, на точный расчёт? Как это он?.. Чем стройнее, логичнее продумано все наперед, тем скорее все придет в противоречие с подлинной жизнью. Накаркал, вот гад!»

Что-то обеспокоило выползшее из-под шапки и уже малость застывшее ухо приморца. Он прислушался и различил вкрадчивый, словно шмелиный гуд, рокот машин. Надвигался он сзади.

«Вот оно, начинается. А может, — подумал он, унимая волнение, — преждевременно, отвернут, может, еще?» Но гул за спиной нарастал. Вгляделся в «котел». Там тихо. Там, наверное, ждут. И еще до того, как танки выползли на вершину хребта, закричал:

— Танки с тыла!

Неожиданность смещения фронта и того, что сейчас начнут тебя колотить с обеих сторон, придавила солдат. У Вани, бывшего наводчика, к этому чувству подмешивалось еще одно, словно сдирающее с него кожу: что сейчас вовсю попрут на него танки, того и гляди, влепят прямо в пушку фугаской или болванкой. Но только, бывало, станины вразлет, только щелкнет в гнезде панорама, только гаркнет сержант: «Бронебойным! Прицел!»- тут уж Ваня впивался глазом в окуляр, пальцы сами вертели штурвалы, рука искала рычаг. Весь мир для него умещался тогда в перекрестии панорамы. Все, все забывал. И страх тоже. А сейчас?.. Почти неделю уже командует Ваня расчетом, а не сумел привыкнуть к своему положению. Куда вот теперь себя деть? По уставу командир должен быть там, где для победы нужней. А где это место? Кто сейчас ему точно укажет? Взводный! «Постой, а может быть, на самом деле, как и взводному, из окопа огнем управлять? — заколебался Ваня. — И безопасней, и видно… Вполне. Прекрасный обзор. А если как прежде — взять да и встать самому за прицел?» И пожалел тут Ваня, в какой уже раз пожалел, что больше нету сержанта. Зачем он в санчасть ночью самовольно к медсестрам поперся? Заблудился, напоролся на мину. Поставили Ваню вместо него, а вместо Вани Семена.

От наводчика, от Барабанера сегодня зависело многое, если не все. До недавнего времени, когда он, Ваня, сидел за прицелом, все, в конце концов, зависело от него и от наводчика второго расчета — Голоколосского: командиры командовали, а стреляли-то все же они. И неплохо, в общем, стреляли: девять звезд уже на стволах, расчеты и пушки целы. Но только Ваня подумал так, тотчас вспомнил Пашукова и Сальчука. «Что ж получается? Был наводчиком — все шло нормально, стал командиром — и сразу беда? Как же мне после этого командовать боем?» Ваня взглянул на солдат. Он знал по себе, в такие минуты солдаты целиком вверяются командиру, с надеждой и верой глядят на него, ждут его приказаний.

Пацан, припав на колено, как младенца, прижал к груди обтертый им ветошью от масла блестящий холодный снаряд. Позабыл все обиды свои, и не до выходок. Чеверда и Орешный примостились на обледенелых станинах. О чем они думают? О чем, сидя вот так, думают они всегда? О доме, о женах, о детях? Или, возможно, о том, какой неумелый, неудачливый у них командир и что с таким скорее всего пропадешь? Не очень, правда, сноровисты… особенно Чеверда. Однако невозмутимы, спокойны. Или так только кажется, а на самом деле тоже, наверное, как и все, таят в сердце страх?

Оглядывал из своего окопчика расчеты и Матушкин. Разверстые жерла орудий с надульными тормозами, казалось ему, торчали, как лопоухие морды собак. Припав к снегу, таясь, они будто нервно вынюхивали в воздухе, привычно ловили знакомый и терпкий запах зверья. Солдаты в белых маскировочных халатах застыли, как снежные бабы, только пар изо рта валил.

Даже с этой, вроде бы тыльной стороны огневые терялись за несколькими рядами могил. Матушкин слегка успокоился. Повел дальше взглядом, теперь уж назад, к «котлу», и даже слегка задохнулся. Потянул из окопчика шею, привстал. Сердце так и заныло, да так сладко, что досадное, все время точившее его беспокойство пусть на миг, но все ж отпустило его.

Там, сзади, где край несжатого кукурузного поля, как бы выгибаясь над лощиной, отделял небо от земли, лежала желто-лимонная полоса. Чуть выше она розовела. А уж дальше и вовсе была до слез, до тоски несказанная красота: горизонт весь пылал, а в зимнем матовом небе откуда-то из-за холмистой снежной степи, не признавая обкладов, траншей, огневых, плыли белые кудлатые облака. Солнце, еще невидимое, но уже вот-вот готовое выплыть из-за края земли, щедро обливало их снизу алым.

«Ого! — Матушкин глаз не мог отвести от этого чуда — и вечного, и каждый раз нового. — Как же я это так? Ведь мог проглядеть. Такое-то, а! Может, в последний-то раз!»

Только на миг отвлекся Матушкин, а слабый рокот по ту сторону холма вдруг перерос в рев. Матушкин стремительно обернулся. Из-за торчавших там из снега сухих кукурузных стеблей выплеснулся снежный клубящийся вихрь. Что-то там шевельнулось в этой снежной вздыбленной пене, ревущее, неясное, грозное. И хотя ждали этого Матушкин, и Изюмов, и Нургалиев, и Пацан — все солдаты ждали, возник танк в вихревом снежном столбе неожиданно, словно какая-то сила враждебная из-под земли. Рев мотора, ударив по ушам, тотчас оборвался, снежный смерч вокруг танка стал опадать, и огромное рыжее пятно не сразу начало выставлять себя русским солдатам напоказ. Сначала открылась приплюснутая тупая плита, затем что-то чудовищно узкое, длинное, как жуткий уродливый клюв, как таран, и лишь потом показался сам корпус здоровенных размеров и веса — просто колоссальный замшелый валун.

Такого железного чудища взводный и никто из обоих расчетов еще никогда не встречали. Матушкин знал немецкие танки, все их «тэшки» — «тройки», «четверки» — и их самоходки. Прямым выстрелом наши орудия легко брали их в лоб. А вот этот? По силам ли он даже самым новейшим нашим «зисам»? Даже хоть бы в упор? Где вот у этого чудища самое слабое место, куда его, проклятого, бить? Говорили, будто немцы пускали уже какие-то экспериментальные танки. В лоб их наши пушки вроде не брали. Не они ли это?

«Семидесятипятка» или «восьмидесятивосьми»… А то, может, и «стопятимиллиметровая»? — прикидывал Матушкин, изучая в бинокль торчавший из башни огромный уродливый клюв. — Да-а, брат, такая как долбанет!»

Пока было ясно одно: себя, насколько удастся, нужно не выдавать. Выжидать. В овраге рокотали еще. Вот-вот вынырнут и тогда уж точно пойдут на «котел». Затем и пришли. И погоста им, стало быть, не миновать, должны рядом пройти. Глядишь, и подставят бока. «Лишь бы, — молил бога Матушкин, — не помешали нам, не двинули бы сейчас из «котла», дали бы сначала здесь расправиться».