Отец

Лебедь нахмурился. Оборвал:

— А две не хочешь?

— Хотя бы взвод, — смешался, поправился Зарьков.

— Комполка, да и мне, комбату, милочек, видней. — Лебедю хотелось еще резче одернуть слишком ученого младшего лейтенанта. Но его такие неуместные, непривычные здесь, в армии, на передовой робость, воспитанность, вежливое обращение по имени-отчеству остановили комбата, не дали сорвать на нем злость. В глубине души он и сам сознавал, что младший-то прав: и впрямь туда бы, на перекресток, следовало поставить еще одну батарею или хотя бы взвод.

«Но мало ли что надо, — возмутился комбат, — где их взять? От полка за два месяца боев вон и двух третей не осталось. Это моей батарее повезло. Впрочем, что значит повезло? Просто грамотней, толковей сражались, — чуть раздулись от гордости ноздри у Лебедя. — А у других? Редко в какой батарее по три ствола осталось, больше все по два, а то и по одному. А он, сопляк, туда же, советы давать: батарею сюда, взвод туда… Нет, хватит! Хватит мне одного своевольного. — Лебедь метнул подозрительный взгляд на приморца. Но тот молчал, и Лебедь опять взглянул на Зарькова. — «Простите… Пожалуйста…» Смотри ты, — подивился комбат, — еще не отвык. А я уже и не помню, когда в последний-то раз говорил эти слова, когда обращался к другим по имени-отчеству. Да, — подосадовал бывший учитель, — опростился я совсем, огрубел. А ведь не просто учителем был, не только историком, но и директором школы. Все шли ко мне. Сколько детей, педагогов, техничек. А родителей? И к каждому особое слово, особый подход. Иначе нельзя. Иначе б не вышло. А теперь? Ха, теперь! Теперь сойдет и так… Всех на «ты», по фамилии всех, по шпалам, по кубикам, по треугольничкам. А погоны навесят, по погонам начну и по звездочкам. И намека нет… Ну, на это… Как это ты раньше называл: на индивидуальный подход. Хе, — хмыкнул комбат, — чего вспомнил! Ха-ха! Да зачем он здесь, в части, на фронте, этот индивидуальный подход, когда есть приказ, коли дана тебе власть. Тебе дано даже смертью карать, — подумал саркастически Лебедь. — Да вот взять хоть этот приказ — встать у бугра. Приказал комполка — и становись. Хотя и лучше позиции есть. А я своим взводным прикажу. А они отделенным. Те солдатам. Коверкаем, теряем себя. — Потер мучительно лоб, посмотрел опять на Зарькова. — Вот побудешь в армии, на фронте с мое, почуешь ее, власть, войдешь во вкус… И ты… Да, и ты станешь таким же: без «простите, пожалуйста», без имени-отчества. Да, да, и не мечтай о другом. Вон таежник, на что стержневой, трехжильный мужик и то… А что? — тотчас споткнулся на таежнике Лебедь. — Ну, горяч, одержим. Ну, упрям, как осел. Вот как сейчас. А может, как раз так и надо? Не отступать от своего, от себя. Вот как он. Ни за что не изменит себе, ни на грамм. Пойдет на рожон, напролом, нарушит приказ, а сделает так, как считает мудрей. Настоит на своем!» Лебедь давно уже понял, что Матушкин просто клад для него и не ему, бывшему учителю, прежде не бравшему в руки даже ружья, получившему звание на военной кафедре вуза, на разных офицерских сборах, тягаться с таежником в живой и тонкой, в чем-то сродни его прежней промысловой профессии военной премудрости. И потому порой, пряча самолюбие, крепясь, допускал, чтобы взводный им верховодил.

— Ну и клещ. Клещ! — сказал он досадливо Матушкину. — Отстанешь от меня или нет?

— Ты мне с фашиста дай высосать кровь. Для фрица я клещ! Для фрица! Понят дело? Вот так! А встанем там, где Петух наш велит, там фашисты высосут с нас. С нас, как пить дать!

Комбат смотрел на взводного растерянно, почти умоляюще.

— Езжай в штаб. Езжай! Или звони, — потребовал Матушкин. — Что, поджилки дрожат? Ладно, я давай. Сам! Разреши через голову!

Начальства Лебедь боялся, а батю, командира полка, непреклонного, да еще и придиру, педанта, если бы мог, обходил за версту. А Матушкин, чем выше кто над ним был, тем достойнее всегда с ними держался. И начальство словно чуяло это за ним. Но знало и то, какой он прекрасный солдат, и, похоже, терпя все строптивое в нем, доверяло ему и любило его: кто-кто, а уж он, хотя и не станет шапки ломать, но зато, если потребуется, одолеет и невозможное. Свою же власть Матушкин, как иные, не лелеял, не пестовал, не кичился ею. Она, казалось, с ним родилась, а с получением лейтенантского звания, командирской должности в служении той цели, важнее которой не было теперь ни для кого, к которой, вырвав из леса, призвали его, просто приняла новую, столь же органичную, как и все в нем, форму.

— Ну! — опять потребовал Матушкин. — Звони! Или мне?

— Ты же знаешь, что он ответит!

— Ха, ответит… Взревет! Во всю глотку взревет, как медведь.

— Вот-вот… Что, рубанет, не окопались еще?

— Окопались. Я окопался! Так и доложишь! Но не там, где он велел, а чуток впереди. Да, да, не гляди на меня так! Считай, окопались. Пушки, сам знаешь, здесь уже, между могил. И ни шагу отсель! Пусть хоть сам сюда приезжает, хоть расстреляет меня здесь, на месте, своей рукой, ни с места отсель! Понят дело? Теперь Зарькова давай. Его на место скорей!

Лебедь обтер рукавом с лица пот, возбужденно прощупал карманы, достал сигареты.

— У тебя что? — спросил он Матушкина дрогнувшим голосом.

— Наш.

— А я вот, — Лебедь показал этикетку, — Испанию начал смолить. С «юнкерса» этого. Век бы не знал, да немец, спасибо, занес. — «Чиркнул спичкой. Рука с огоньком заметно дрожала.

— Ну! — принялся опять за свое лейтенант.

— Чего ну? Чего? Ах же… твою мать, привязался, как клещ! Ну чего тебе? — не выдержал Лебедь.

Зарьков неуютно поежился. А Матушкин теперь, когда вскипел и комбат, поспокойней потребовал:

— Звони. Вот чего. Или иди. Да живее, живей. Время не ждет. День-то февральский какой? Раз-два — и хвост уже показал.

Лебедь жадно, одну за другой сделал несколько затяжек.

— Ладно, — наконец сдался он. Бросил окурок, примял его каблуком. — Не стану звонить, пойду к нему сам. — Вздохнул напряженно. Взглянул на часы. — Скоро уже. Коммунистов всех собирают, вот заодно и пойду. Но, смотри, если не оправдаешь, наколбасишь, ты ответишь за все. Ты! На тебя все свалю! Прямо тебе говорю. Так и знай!

— Валяй, валяй! Черт с тобой! Вали на меня! — охотно согласился таежник. — Ну, — уже веселей схватил он Олега за плечи, — пока не поздно еще, давай выбирай. Может, мне на хутор? Хотя, смотри, здесь, на погосте, будет погорячей.

— Нет! Хватит об этом! Все! — отрубил капитан. — Встал здесь и стой! Сказано, на хутор его, и баста!

— Есть на хутор, товарищ капитан! — повеселел и Зарьков. — Признаться, он мне пришелся. Хуторок этот. На дачу нашу похож под Вырицей. Там, правда, пруд, сосны, пристройки кругом. А все остальное — как тут, на хуторе. На зимних каникулах всей семьей ездили на дачу. На лыжах катались. Осенью грибы собирали. Мама очень любила мариновать.

На миг воцарилась неловкая тишина.

— Значит, понравился хуторок? На дачу вашу похож? — прервал его с иронией Лебедь. — Вот и давай, милочек, на хуторок. Ты и давай, — ехидно потребовал он.

— Да, да. Просто здорово… Хутор этот… Для позиции, — спохватился, виновато смутился под взглядом комбата Олег. — Деревья, кусты, кирпичный забор… Есть где укрыться. Орудия укрыть.

— Вот и давай, давай. Маскируйся. Поможешь ему, — обернулся Лебедь к приморцу. — Ну, за дело, время не ждет, — заторопился теперь и он. — Я подъеду потом, посмотрю. — Помолчал. — Ох, как подумаю, что к бате идти. Господи, пронеси!

— Пронесет. Если что, все вали на меня. Скажи, я так решил, я и отвечу за все. Так и скажи. Головой отвечу. Ну, брат, пошли, — позвал приморец Олега. — Грунт-то на метр, чай, промерз, должно, как бетон. Пупы надорвешь, пока отроешь «опэ». Но смотри, — как тисками, схватил он Олега за локоть, — солдат не жалей. Ох, не жалей! Пусть долбят. Зубами грызут. Зарывайся весь, с головой. Пушки подкрась, подбели. Маскхалаты на всех. Понят дело? Вот так! Ну, брат, пошли! Поеду сначала к тебе, посмотрю, подскажу, а потом уж вернусь к своим. Ну, присели все! — Все присели. Матушкин поднялся первым. — С богом! — и по груде камней, кирпича пошел из часовни. Зарьков и Лебедь за ним.

* * *

Это было поле с готовыми уже, заваленными снегом противотанковыми надолбами: холмиками схваченных стужей простеньких могил, бетонными и гранитными, а кое-где даже мраморными надгробиями, оградами из чугуна и камней. Как амбразура дота, мрачно темнел одинокий вход в старинный полуразрушенный склеп, сиротливо торчала уцелевшая часть небольшой, из дымчатой яшмы колонны; местами из лежалых сугробов пробивались пожухлые ветки каких-то кустов да голо стояли вдали, за церквушкой, столбы тополей.

Еще и еще раз цепко прощупывая весь этот, видно, очень древний, многовековой погост одновременно и быстрым, и пристальным взглядом, Матушкин чувствовал, как в нем поднималось нечто похожее на ликование. Он сразу поверил в свой план, а уж теперь и вовсе не хотел допускать ни малейших сомнений и последние жилы из солдат тянул, чтобы все так и вышло, как рассчитал. Солдаты вовсю махали ломами и кирками, долбили землю и маскировали «опэ», превращая их в небольшую неприступную крепость. Дойдя до кладбища, немецкие танки, считал, лейтенант, должны повернуть и обязательно повернут: этих обледенелых засугробленных надолбов никакой ползучей твари не одолеть, ни за что не одолеть, да еще когда он ударит по ним из своих «громобоек».