Отель на перекрестке радости и горечи

Отец смотрел в сторону, будто не слышал.

Генри смотрел на него. Через месяц ему исполнится тринадцать. Может быть, так кончается детство и начинается взрослая жизнь, подумал он, шагнул к двери, надел куртку. Нельзя оставлять снимки на улице.

— Я все соберу. Я обещал их хранить — до ее возвращения. И слово сдержу.

Только теперь отец взглянул на него.

— Если ты выйдешь… если ты сейчас выйдешь — ты закроешь себе дорогу в семью. Ты больше не китаец. Ты нам чужой. Ты мне не сын.

Генри ни минуты не колебался. Он взялся за ручку двери, ощутил под пальцами холод меди. Обернулся и сказал по-кантонски, старательно выговаривая слова:

— Я тот, кем ты меня воспитал, отец. — Генри открыл тяжелую дверь. — Я… я американец.

36 Все равно в лагерь 1942

Генри сумел спасти почти все фотографии Кейко. Рукавом куртки стер грязь и спрятал в старое корыто под лестницей, чтобы потом отдать на хранение Шелдону. Но с этого дня он будто стал в доме призраком. Родители с ним не разговаривали, даже не замечали его. Они обращались друг к другу, словно не видя Генри, а если смотрели в его сторону, то будто сквозь него. Генри от души надеялся, что это притворство, игра.

Вначале он все равно заговаривал с ними — болтал о пустяках по-английски, просил понять его по-китайски. Ничего не помогало. Великая китайская стена молчания была несокрушима. Замолчал и Генри. И поскольку обычно разговоры родителей в основном касались учебы Генри, его отметок, его будущего, в доме постепенно воцарилось молчание. Квартира погрузилась в тишину, которую нарушали лишь шорох отцовских газет да треск радиоприемника, передававшего военные сводки и местные новости о карточной системе и учениях гражданского авиапатруля. О японцах, высланных из Нихонмати, по радио не упоминали ни словом — будто их и не существовало никогда.

На следующее утро после случившегося мать обратила на Генри внимание, на свой лад: постирала ему белье и уложила завтрак, но без церемоний, — видимо, чтобы не идти против воли отца, отрекшегося от Генри.

— Спасибо, — сказал Генри вечером, когда мама поставила на стол большую миску с рисом и три тарелки. Разложила три пары палочек для еды.

— У нас к ужину гость? — вскинулся отец, положив на стол газету. — Отвечай!

Бросив на мужа виноватый взгляд, она молча убрала одну тарелку, стараясь не смотреть в глаза сыну.

С того дня Генри сам брал тарелку, сам накладывал себе еду. И ел молча, лишь палочки постукивали о фарфор.

Зловещая тишина окружала Генри и в школе. Он подумывал, а не вернуться ли в китайскую школу, к старым приятелям, а то и перевестись в Бэйли-Гатцерт, смешанную школу, где учились многие дети из состоятельных семей. Но опять же, в новую школу нужно записаться, а без помощи родителей тут не обойтись. Может, когда закончится учебный год, он уговорит маму перевести его. Нет, слишком уж гордится отец сыном-«студентом». Мама ни за что не согласится.

И Генри смирился, что до конца шестого класса (то есть еще две недели) ему предстоит учиться в той же школе. Да и не мог он все бросить. Если по будням он не будет работать на школьной кухне, то и субботние поездки к Кейко окажутся под угрозой.

К субботе Генри уже не терпелось поговорить хоть с кем-нибудь, неважно с кем. Всю неделю он разыскивал Шелдона, но перед школой застать его никак не мог, а после школы Шелдон каждый день играл в клубе «Черный лось», который наконец открылся.

Так что единственным человеком, с кем Генри мог поговорить, была миссис Битти. За рулем она курила, стряхивая в окно пепел и выпуская уголком рта дым, который задувало ветром обратно в салон, окутывая обоих. Генри приоткрыл окно, пытаясь отогнать дым от подарков, лежавших у него на коленях.

Он вез две коробки, обернутые в сиреневую бумагу и перевязанные белой лентой из маминой шкатулки. В одной — альбом, карандаши и краски. В другой — пластинка Оскара Холдена, подарок Шелдона. Генри бережно завернул ее в бумагу, чтобы не разбилась.

— Рановато для Рождества. — Миссис Битти швырнула окурок из окна грузовичка.

— У Кейко завтра день рождения.

— Вот как?

Генри кивнул.

— Молодец, позаботился, — похвалила миссис Битти. И продолжала, не дав Генри заговорить: — А ты знаешь, что в таком виде твои подарки не пропустят? Вдруг там пистолет или пара ручных гранат — в красивой упаковочке, нате, получите!

— Но я хотел передать через забор, чтоб она сразу открыла…

— Не выйдет, дружок, все посылки вскрывает часовой на посту — правила такие…

Генри тряхнул коробку побольше — ту, в которой лежала пластинка. Может, снять ленту, и дело с концом?

— Не бойся, я обо всем позабочусь, — пообещала миссис Битти. И позаботилась.

На въезде в Пуйяллап миссис Битти свернула на стоянку у автозаправки. Съехала на самый край, подальше от насосов и служителя, с подозрением косившегося на них.

— Хватай коробки и пошли! — скомандовала миссис Битти, выпрыгивая чуть ли не на ходу.

Генри с подарками забрался следом за ней в кузов. Миссис Битти крякнула, подтаскивая тяжелый мешок, и рванула веревку. В мешке оказался рис.

— Давай сюда.

Генри протянул коробки, миссис Битти сунула их поглубже в мешок, забросала пригоршнями риса и завязала узел. Генри обвел взглядом мешки: интересно, что там, внутри? Он видел, как миссис Битти привозила инструменты солдатам, а иногда и заключенным. Надфили, пилки и прочий столярный инвентарь. Для побега? Нет, Генри видел, как возле лачуг плотничали старики — мастерили стулья, полки. Так вот откуда у них, должно быть, инструменты. От миссис Битти, из угловой палатки на черном рынке.

— Эй, чем вы там заняты с япошкой? — Из-за бензоколонки вышел служитель, с любопытством поглядывая на пожилую женщину и узкоглазого мальчишку.

— Никакой он не япошка. Он китаец, а китайцы — наши союзники, так что отвяжись! — Миссис Битти подтянула мешок с пластинкой поближе к переднему борту.

Служитель попятился к заправке, замахал руками.

— Я просто хотел помочь. Работа у меня такая.

Не ответив, Генри и миссис Битти залезли в грузовик и покатили дальше.