Отель на перекрестке радости и горечи

— А почему здесь стреляли?

— Стреляли… — В голосе господина Окабэ проскользнула странная нота. Словно выстрелы за окном — что-то будничное, пусть и не особо веселое. Наверное, ко всему можно привыкнуть, подумал Генри.

— Одного человека — его имя Окамото — застрелили за то, что он остановил грузовик, который ему не полагалось останавливать. Конвоир убил его.

— И что с ним сделали? — спросил Генри. — С солдатом.

— Оштрафовали за небрежное отношение.

— За небрежное отношение? — удивленно повторил Генри.

Господин Окабэ взглянул на жену, вздохнул.

— Боеприпасы, Генри, — сказала мать Кейко. — Он попусту потратил пулю.

42 Прощание 1942

Была суббота, в школу Кейко не пошла, а от домашних дел ее освободили по случаю приезда гостя. И пока ее мать занималась стиркой, штопала и убирала, а отец отправился помогать новым переселенцам устроиться, Кейко с Генри сидели на крыльце и болтали. Они, конечно, предпочли бы уединиться в красивом и уютном уголке, но в лагере не то что парка, даже ни одного дерева не было, лишь чахлые кусты. А потому они сидели на бетонных ступенях, и носки их башмаков касались друг друга.

— Когда ты уезжаешь? — спросила Кейко.

— С добровольцами, когда в полшестого дадут гудок. Нацеплю значок и пойду с ними к воротам. Там меня встретит Шелдон — хоть кто-то сможет за меня поручиться.

— А если тебя схватят?

— Тогда останусь с тобой.

Кейко улыбнулась, положила голову Генри на плечо.

— Я буду по тебе скучать.

— И я, — отозвался Генри. — Но я тебя дождусь.

— А вдруг придется ждать много-много лет?

— Все равно. Тем более мне нужно время, чтобы найти хорошую работу, накопить денег.

Генри самому было странно слышать себя. Год назад он плюхал еду по тарелкам в столовой начальной школы. А теперь готов заботиться о другом человеке. Звучало так по-взрослому, что он даже испугался. Он ведь и не ухаживал за Кейко толком, даже когда их еще не разделяла ограда. Но помолвка может длиться и год, и несколько лет. Даже его родители еще не решили, нужно ли уже искать ему невесту. Позволили бы ему встречаться с девушкой-американкой? Но теперь, когда отец так болен, уже неважно. Хоть Генри и виноват перед ним, отныне он сам за себя в ответе.

— Сколько ты будешь меня ждать, Генри?

— Сколько нужно. И неважно, что говорит мой отец.

— А если я состарюсь? — засмеялась Кейко. — Вдруг я здесь буду до старости, до седых волос?

— Привезу тебе клюку.

— Дождешься меня?

Генри улыбнулся, кивнул и взял Кейко за руку, даже не глядя — их руки просто нашли друг друга. Почти весь день они провели на улице. Прохладный ветер разогнал облака, сдул их к югу от лагеря. Дождя не было.

Час за часом они говорили о музыке, об Оскаре Холдене, о том, как будут жить, когда семья Кейко вернется в Сиэтл. У Генри не хватало духу сказать ей, что прежнего Нихонмати уже нет. Дом за домом, квартал за кварталом перекупали, перестраивали, преображали. Неизвестно, какая часть уцелеет к их возвращению. Отель «Панама», как и весь японский квартал, стоял забитый досками, спал, словно больной в коме, — неизвестно, очнется ли он или уснет уже навеки.

Когда у добровольцев, работавших в лагере, закончилась дневная смена. Генри попрощался с семьей Кейко. Ее маленький брат расплакался. «Наверное, понимает, что я связан с внешним миром, со свободой, в которой ему отказано», — подумал Генри.

Держась за руки, они с Кейко дошли почти до самых ворот, до того места, откуда их не могли увидеть. Спрятавшись за будкой, они ждали, когда пройдут рабочие и миссионеры, чтобы Генри мог затеряться в толпе. Хорошо, если Шелдон уже ждет за оградой.

— Не знаю, когда еще увидимся.

— Не надо приезжать. Просто жди и пиши. Я никуда не денусь, ты за меня не волнуйся. Здесь со мной ничего не случится, и это не навсегда.

Генри обнял ее, худенькие руки обхватили его шею. Он прижался лбом к ее лбу, заглянул ей в глаза. И робкий поцелуи соединил их. Когда Генри открыл глаза, Кейко улыбалась. Он еще раз обнял ее, отпустил и быстро пошел прочь.

«Я люблю ее».

Генри остановился, ошеломленный от этих не произнесенных вслух слов. Он вряд ли смог бы объяснить, что означают эти слова, но внутри разрасталось тепло, и большего ему не требовалось, и ничто уже не пугало его — ни хмурые рабочие, ни колючая проволока, ни охранники, ни пулеметы на вышках.

Генри обернулся, быстро взмахнул рукой, и губы его шевельнулись: я тебя люблю. Кейко вряд ли услышала — она осталась уже далеко позади, а Генри не издал ни звука, — но все поняла. Ее губы тоже беззвучно зашевелились. Генри кивнул и нырнул в толпу.

43 Неприветливый дом 1942

В автобусе Генри упал в кресло и почти до самого дома не произнес ни слова. На сердце было тяжело еще и от мыслей, как там родители. Но он должен был съездить к Кейко, а теперь должен ответить за последствия. Неожиданное утешение принесло осознание, что дальше разочаровывать отца уже нельзя. Он дошел до самой точки.

А мама? Генри было неспокойно за нее. Он оставил на подушке короткую записку. Написал, что едет к Кейко, вместе с другом, вернется в воскресенье поздно вечером. На комоде лежала опорожненная копилка, чтобы мама поняла: денег на дорогу ему хватит. Но Генри еще ни разу не уезжал из дома так надолго. И мама наверняка места себе не находила эти дни.

После этой поездки Генри стало ясно, каково было отцу, когда тот в тринадцать лет покинул дом. Страх, волнение, смятение. Отец, должно быть, гордился своей самостоятельностью, но гордость была разбавлена горечью и ощущением пустоты. Теперь-то Генри в полной мере понимал отцовские чувства. Боль, одиночество и желание исполнить долг. Для отца долг состоял в том, чтобы поддержать тех, кто воевал в Китае. Для Генри — в том, чтобы поддержать Кейко.

Когда они с Шелдоном вылезли наконец из автобуса, Генри от усталости едва стоял, хотя и продремал почти всю дорогу.

— Боишься, что дома ждет взбучка? — спросил Шелдон.

Генри зевнул и равнодушно мотнул головой.

Шелдон выразительно приподнял брови.

— Да ничего со мной не будет, — успокоил его Генри.

— Тогда удачного дня, сэр! — И Шелдон зашагал в сторону Саут-Джексон.

По лестнице Генри поднимался с тягостным чувством, будто идет в чужой дом. Дом ему показался меньше, лестница теснее.

Дверь не заперта. Добрый знак.

Внутри было темно и тихо. В маленькой квартирке влажный запах вареного риса смешался с терпким ароматом сигарет «Кэмел», отцовских любимых. Но теперь их покуривала мама: одна из перемен, пришедших с болезнью отца. А тот к табаку потерял интерес, теперь его занимали только два дела: с утра до вечера он изучал карту военных действий в Китае и не замечал Генри.