Отель «Нью-Гэмпшир»

— Я поняла, что вы имели в виду, — крикнула девушка мне вслед, когда я уже уходил.

Но я знал, что я не смогу никого сохранить в живых, никогда; ни тех людей в опере, потому что между ними определенно будет сидеть та тень, которую мы с Фрэнком видели в машине между Эрнстом и Арбайтером, — эта животная тень смерти, этот механический медведь, химическая голова собаки, электрический заряд печали. И что бы там ни говорил Троцкий, он мертв; мать, Эгг и Айова Боб тоже мертвы, несмотря на все то, что они говорили, независимо от того, что они для нас значили. Я вышел на Грабен, чувствуя себя все больше и больше похожим на Фрэнка; надо мной смыкалась пучина нигилизма, я переставал владеть собой. Это очень плохо, когда тяжелоатлет чувствует, что он перестает владеть собой.

Первая проститутка, которая попалась мне навстречу, была не нашей, но я видел ее прежде, в кафе «Моватт».

— Guten Abend, — сказала она мне.

— Иди ты на хер, — ответил я ей.

— Сам туда иди, — сказала она мне; для этого она достаточно хорошо знала английский, и я почувствовал к себе отвращение.

Я снова начал использовать непристойные выражения. Я нарушил обещание, данное матери. Это был первый и последний раз, когда я его нарушил. Мне было двадцать два года — и я расплакался. Я свернул на Шпигельгассе. Там тоже стояли проститутки, но это опять-таки были не наши проститутки, поэтому я не стал ничего предпринимать. Когда они говорили «Guten Abend», я тоже говорил «Guten Abend». Я не отвечал на другие слова, которые они посылали мне вслед. Пересекая Новый Рынок, я чувствовал пустоты в телах Габсбургов, лежащих в могилах. Меня окликнула еще одна проститутка.

— Эй, не плачь, — крикнула она мне. — Такой большой сильный мальчик, как ты, не должен плакать.

Но я надеялся, что плачу не только о себе, а обо всех сразу. О Фрейде, выкрикивающем на Юденплац имена людей, которые ему не отвечают; об отце, который ничего не видит. О Фрэнни, потому что я любил ее и хотел, чтобы она была верна мне так, как она доказала, что может быть верной Сюзи. О Сюзи, потому что Фрэнни показала мне, что та вовсе не уродлива. В сущности, Фрэнни почти убедила в этом и саму Сюзи. О Младшем Джонсе, который страдал из-за своей первой травмы коленки, заставившей его уйти из «Кливленд браунс». О старательной Лилли, о Фрэнке, который так отдалился от нас (чтобы быть ближе к жизни, сказал он). О Черной Инге, которой исполнилось восемнадцать и которая сказала, что она «уже достаточно выросла», хотя Визгунья Анни уверяла, что еще нет, и которая уже этой осенью сбежит с мужчиной. Он будет таким же черным, как ее отец, и увезет ее в один из городов Германии, где стоит военная база; мне говорили, что позже она стала там проституткой. И Визгунья Анни начнет визжать несколько другую песню. Обо всех них! О моей роковой Фельгебурт, даже об обманчивой Швангер, о Старине Биллиг-проститутке и Старине Биллиге-радикале; они были оптимистами; они были фарфоровыми медведями. О каждом, кроме Эрнста, кроме Арбайтера, кроме этого Гаечного Ключа, кроме Чиппера Доува, — их я ненавидел.

Я проскользнул мимо одной или двух проституток, подававших мне знаки на Кернтнерштрассе.

Высокая сногсшибательная проститутка, которой наши проститутки с Крюгерштрассе и в подметки не годились, послала мне воздушный поцелуй на углу Аннаштрассе. Я двинулся прямиком к Крюгерштрассе, не желая никого из них видеть, никого из них, махающих мне. Я миновал отель «Захер», которым никогда не станет наш «Нью-Гэмпшир», а затем подошел к опере, к дому Глюка (1774-1787), как процитировал бы Фрэнк; я подошел к Государственной опере, которая была домом Моцарта, домом Гайдна, Бетховена и Шуберта, Штрауса, Брамса, Брукнера и Малера. Это был дом, который порнограф, играющий в политику, хотел поднять на воздух. Здание оперы было огромным, за семь лет я не разу там не был, оно казалось мне слишком уж классическим, к тому же я не был таким поклонником музыки, как Фрэнк, или таким любителем драмы, как Фрэнни. (Фрэнк и Фрэнни постоянно ходили в оперу; их брал с собой Фрейд. Он любил слушать; Фрэнк и Фрэнни все ему описывали.) Как и я, Лилли никогда не была в опере; Лилли говорила, что это место для нее слишком большое: оно ее пугает.

Теперь оно пугало и меня. Это было слишком! Но я знал, что на самом деле они хотят взорвать людей, а людей уничтожить гораздо проще, чем здания. Все, что им было нужно, — это зрелище. Они хотели того, о чем Арбайтер кричал Швангер: они хотели Schlagobers и крови.

На Кернтнерштрассе напротив оперы стоял продавец сосисок, мужчина с тележкой, напоминающей тележки для хот-догов, торговавший всевозможными Wurst mit Senf und Bauernbrot — чем-то вроде сосисок с горчицей и ржаным хлебом. Мне их не хотелось.

Я знал, чего я хотел. Я хотел вырасти, срочно. Позанимавшись любовью с Фельгебурт, я сказал ей:

«Es war sehr schцn», — но на самом деле ничего подобного. «Это было прекрасно», — соврал я. Это . было ничто, этого было недостаточно. Это превратилось в очередную ночь с выжиманием штанги.

Повернув на Крюгерштрассе, я решил, что пойду с первой же, кто мне встретится, — даже если это будет Старина Биллиг, даже если это будет Иоланта, смело пообещал я себе. Это не играло роли: может быть, одну за другой я попробую их всех. Я смогу сделать все, что мог делать Фрейд, а Фрейд ни в чем себе не отказывал, наш Фрейд и другой Фрейд, подумал я; они просто зашли так далеко, как могли.

В кафе «Моватт» никого из знакомых не оказалось, и я не узнал фигуры, стоящей под розовой неоновой вывеской: «ОТЕЛЬ „НЬЮ-ГЭМПШИР“! ОТЕЛЬ „НЬЮ-ГЭМПШИР“! ОТЕЛЬ „НЬЮ-ГЭМПШИР“»!

Бабетта, подумал я со смутной неприязнью; но на эту мысль меня, вероятно, навел просто тошнотворно-слащавый бензиновый бриз последней ночи лета. Женщина увидела меня и двинулась навстречу — агрессивно, подумал я, и голодно тоже. Я был уверен, что это Визгунья Анни; я тут же подумал о том, как вынесу ее знаменитый фальшивый оргазм. Может быть, признаюсь ей, что предпочитаю шепот, и попрошу ее не визжать; а могу просто сказать — мол, я знаю, что это фальшивка, и это совершенно не обязательно, мне этого не нужно. Женщина была слишком стройной для Старины Биллиг, но слишком крепкой для Визгуньи Анни. Значит, это Иоланта, подумал я; по крайней мере, узнаю, что она держит у себя в зловещей сумочке. В скором будущем, подумал я, вздрогнув, я, может быть, даже воспользуюсь тем, что лежит у нее в сумочке. Но женщина, приближавшаяся ко мне, была недостаточно крепкой для Иоланты; она тоже была хорошо сложена, но по-другому, она была невероятно складной. Слишком молодые повадки. Она подбежала и заключила меня в объятия; у меня перехватило дыхание, так она была прекрасна. Это была Фрэнни.

— Где ты пропадал? — спросила она. — Тебя не было весь день, тебя не было весь вечер, — отчитывала она меня, — мы все тебя обыскались!

— Зачем? — спросил я.

От запаха Фрэнни у меня закружилась голова.

— Лилли опубликуют! — сказала Фрэнни. — Нью-йоркский издатель действительно решил купить ее книгу!

— За сколько? — спросил я, с надеждой, что этого будет достаточно. Возможно, это наш билет из Вены, билет, которого отель «Нью-Гэмпшир» никогда нам не купит.

— Господи Иисусе! — сказала Фрэнни. — Твоя сестра добилась литературного успеха, а ты спрашиваешь: «За сколько?». Ты прямо как Фрэнк. Именно это спросил и он.

— Рад за него, — сказал я.

Я все еще дрожал; я искал проститутку, а нашел собственную сестру. Она тоже не даст мне уйти.

— Где ты был? — спросила Фрэнни, откидывая волосы с моего лба.

— С Фельгебурт, — ответил я, смутившись. Я никогда не врал Фрэнни.

Фрэнни нахмурилась.

— Ну и как? — спросила она, все еще волнуя меня, но как сестра.

— Не очень, — сказал я и отвернулся от Фрэнни. — Ужасно, — добавил я.

Фрэнни обняла меня и поцеловала. Она хотела поцеловать меня в щеку (как сестра), но я повернул голову, хотя и хотел отвернуться, и наши губы встретились. Вот и все, ничего больше и не потребовалось. Это был конец лета 1964 года; внезапно наступила осень. Мне было двадцать два, а Фрэнни — двадцать три. Наш поцелуй продлился очень долго. Здесь нечего сказать. Она не была лесбиянкой, она все еще писала Младшему Джонсу и Чипперу Доуву, и я никогда не был счастлив с другой женщиной, никогда, до сих пор. Мы стояли на улице, в стороне от света, отбрасываемого неоновой вывеской, так что никто в отеле «Нью-Гэмпшир» не мог нас видеть. На несколько минут мы перестали целоваться, когда на улицу кубарем выкатился клиент Иоланты, и опять перестали, когда услышали Визгунью Анни. Через некоторое время ее ошалевший клиент тоже показался на улице, но мы с Фрэнни все стояли на Крюгерштрассе. Немного позже ушла домой Бабетта. Потом направилась домой Иоланта, прихватив с собой Черную Ингу. Визгунья Анни выходила и входила, выходила и входила, как прилив и отлив. Старина Биллиг, проститутка, перешла улицу и села дремать за столиком в кафе «Моватт». Я повел Фрэнни по Крюгерштрассе. А потом повернул с ней к опере.

— Ты слишком много думаешь обо мне, — начала было Фрэнни, но даже не потрудилась закончить.

Мы еще раз поцеловались. Опера рядом с нами была все такой же огромной.

— Они собираются ее взорвать, — прошептал я своей сестре. — Оперу, они собираются ее взорвать. — Она не вырывалась из моих объятий. — Я тебя ужасно люблю, — сказал я ей.

— Я тоже тебя люблю, черт подери, — сказала Фрэнни.

Хотя в воздухе уже пахло осенью, мы простояли там, охраняя оперу, пока не начало светать и не появились люди, спешащие на работу. Нам, во всяком случае, идти было некуда, и мы даже не догадывались, что нам делать.

— Проходи мимо открытых окон, — прошептали мы друг другу.

Когда мы наконец вернулись в отель «Нью-Гэмпшир», опера все еще стояла на месте, в целости и сохранности. По крайней мере пока — в целости и сохранности, подумал я. Казалось, ей не грозит никакая опасность.

— Она в безопасности — не то что мы, — сказал я Фрэнни. — Не то что любовь.

— Позволь мне вот что сказать тебе, мальчик, — сказала Фрэнни, сжимая мою руку. — Любовь всегда в опасности.