Отель «Тишина»

Будет ли мир тосковать по мне? Нет. Станет ли беднее без меня? Нет. Спасется ли мир без меня? Да. Стал ли мир лучше с моим приходом? Нет. Что я сделал, чтобы он стал лучше? Ничего.

Иду и размышляю, как бы одолжить у соседа охотничье ружье. Просто попросить, как просят, например, удлинитель? А на кого охотятся в начале мая? Ведь не стреляют же прилетевшего гонца весны или утку, сидящую на яйцах. Может, сказать, что собираюсь застрелить нахала, который не дает мне спать в моей квартире под крышей многоквартирного дома в центре города? Но Сван знает, что я не охотник. Наверное, лучше было бы все-таки пойти одному в горы, стоять там в ледяной реке в высоких сапогах, чувствовать холод, плотной стеной окружающий тело, и гальку на рыхлом дне у берега, а потом как река быстро уносит почву у меня из-под ног, дно становится глубже и исчезает, пока я смотрю в сверкающий водоворот; тогда не придется стрелять из ружья. С последней рыбалки я привез домой две форели, разделал на филе и пожарил с луком, растущим в горшке на балконе. После того как Сван уговорил меня пойти на «Крепкий орешек 4.0», он также знает, что я не выношу никакого насилия. И в кого же стрелять в мае, кроме самого себя? Или в другого homo sapiens? Сван наверняка сложит два и два. Однако он не из тех, кто задает вопросы или размышляет о проблемах человеческой психики, кто замечает полную луну и северное сияние. Он никогда не скажет: «Туда смотрите, братья мои! Разве вы не видите радугу?..» И не обратит внимание своей жены Авроры на розовое небо на утренней заре, упомянув ее тезку. Скорее Аврора укажет своему мужу на цвет неба. В их доме вообще четкое разделение обязанностей. Она вытаскивает по утрам из кровати сына-подростка. Он же выгуливает собаку — старую и больную бордер-колли четырнадцати лет. Нет, Сван не будет примешивать чувства, он просто даст мне ружье со словами, что это «Ремингтон 40ХВ», модель с ложей, но с изначальным стволом и затвором, даже если заподозрит, что я собираюсь застрелиться.

Пупок — это рубец на животе человека, который образуется после удаления остатков пуповины. Когда ребенок рождается, пуповину зажимают, а потом перерезают, чтобы разорвать связь между матерью и ребенком. Первоначальный рубец, таким образом, связан с матерью

Квадратный корень из двух (2) — это число, которое дает 2 при умножении само на себя

Во дворе на скамейках под шерстяными одеялами ежатся на холодном весеннем солнце старики. Рядом с ними стая гусей, разбившихся на пары. В стороне от стаи я замечаю птицу, она лежит и шевелится, даже когда я подхожу почти вплотную. Крыло вывернуто, вероятно сломано. Это раненый самец, он одинок, без самки и потомства. Бог послал мне весть. Хотя я в него не то чтобы верю.

Моя мать сидит в кресле, ноги не достают до пола, тапочки велики, худые костлявые ноги; у нее почти не осталось плоти, старое тело усохло и стало невесомым. При ее виде вспоминаю иссушенный ветром скелет птицы, который однажды зимой я нашел на пустоши; в конце концов от него останется лишь комок пыли с крыльями. Сейчас трудно себе представить, что у этой щуплой и невысокой старушки, не достающей мне до плеча, когда-то были женственные формы. Знакомая юбка теперь велика и свисает с талии, она принадлежит прежней жизни, другому времени.

Я не собираюсь кончить так, как мама.

В воздухе висит тяжелый запах, я вхожу в облако пара, исходящее от тефтелей в капустных листьях. На тележке в коридоре стоят пластиковые тарелки, наполненные краснокочанной капустой и вареньем; слышится стук столовых приборов, персонал, то повышая, то понижая голос, пытается докричаться до своих подопечных.

Комната небольшая, и мебели в ней немного, но у стены стоит переносной орган: бывшей учительнице математики и органистке разрешили поставить его в комнате после того, как выяснилось, что она больше на нем не играет.

Рядом с кроватью — книжный шкаф, свидетельствующий о мамином интересе к военачальникам и войнам, особенно ко Второй мировой. На полках бок о бок теснятся книги о Наполеоне Бонапарте и предводителе гуннов Аттиле, о корейской и вьетнамской войнах, а рядом с ними выделяются коричневыми кожаными переплетами два тома — о Первой и Второй мировой.

Мои посещения проходят строго в соответствии с программой, пункты которой незыблемы, словно высечены на камне, и начинается все с вопроса о руках:

— Руки помыл?

— Помыл.

— Недостаточно просто ополоснуть, нужно тридцать секунд держать под струей горячей воды.

В ответ на это мне приходит в голову, что я все еще у нее в животе.

Рост у меня метр восемьдесят пять, вес, когда я последний раз вставал на весы (в раздевалке бассейна), был восемьдесят четыре килограмма. Интересно, а она сама не задавала себе вопрос: действительно ли я когда-то носила в себе этого большого человека? Где я зародился? Скорее всего, на старой супружеской кровати из красного дерева; просторная, как шхуна, она была самым большим предметом мебели в нашей квартире.

Девушка собирается унести поднос с едой: мать не захотела десерт — черносливовый кисель со сливками.

— Это Йонас Эбенезер, мой сын, — представляет меня мать.

— Полагаю, ты нас вчера уже знакомила, мама…

Но девушка, как оказалось, вчера не дежурила.

— «Йонас» означает «голубь», а «Эбенезер» — «готовый помочь». Я умею толковать имена, — продолжает мама.

Тут мне приходит на ум, что нужно было попросить татуировщика изобразить рядом с лотосом голубя; мы, два тезки, Йонас и Йонас, оба с редким серым оперением на крыльях.

Молю, чтобы девушка исчезла прежде, чем начнется рассказ о моем рождении. Но она, похоже, уходить не собирается, отложила поднос и возится с полотенцами.

— Твое появление на свет далось мне тяжелее, чем рождение твоего брата. Из-за размера головы. Ты родился с двумя утолщениями на лбу, похожими на будущие рога у теленка.

Девушка украдкой смотрит на меня. Я знаю, она сравнивает мать и сына.

Улыбаюсь ей.

Она улыбается в ответ.

— И пахли вы с братом по-разному, — доносится из кресла. — От тебя исходил запах холодной и мокрой земли, холодные щеки, кожа вокруг рта коричневого цвета, на руках царапины, как от кошачьих когтей. Они долго заживали.

Мать замолкает в нерешительности, словно пытаясь вспомнить прописанные в сценарии слова.

— Он, мой теленок, в одиннадцать лет написал статью о картошке и назвал ее «Мать Земля». Она была обо мне, эта статья…

— Мама, я не уверен, что ей интересно… извините, как, вы сказали, ваше имя?

— Диля.

— Сомневаюсь, что Диле это интересно, мама…

Но девушка, похоже, искренне проявляет интерес к маминому рассказу. Она понимающе кивает, прислонившись к косяку.

— Когда сегодня смотришь на этого большого человека, невозможно даже представить себе, каким он был ранимым.

Мама…

— Птица со сломанным крылом во дворе — и он уже расстроился… Человек без кожи… всегда беспокоился, что люди недостаточно добры друг к другу… Говорил, что, когда вырастет, хочет быть добрым ко всему миру… потому что миру так плохо… Его всегда восхищали сумерки… когда мир накрывала тень, он ложился на пол у окна и смотрел на небо и облака… такой музыкальный… Потом закрывался у себя и мастерил кукольный театр… делал кукол из мокрых газет, раскрашивал их, шил для них одежду, запирал дверь и забивал замочную скважину туалетной бумагой… Подростком он все еще очень беспокоился за судьбы мира… Говорил, что женится только по любви… Потом запал на Гудрун, старшую медсестру, которая потом пошла учиться на акушерку, затем на менеджера…

— Мама…

Задыхаясь от духоты в комнате, я подошел к окну, выходящему во двор; на подоконнике непрерывно мигали красные огни оставшейся с Рождества гирлянды.

На окне, которое нельзя было открывать, чтобы не впустить холодный воздух, висят шторы из маминой гостиной, я узнал рисунок, только она их подшила. Из окна можно наблюдать за катафалками, увозящими свой повседневный груз.

— Гудрун Лотос приходила в конце мая, конопатая, как яйцо ржанки, у нее диплом океанолога; ее парень рэпер, нюхает табак, и в ухе у него кольцо, но не обычное, а целая связка колец в мочке, добрый мальчик из Эскифьордура, не отходил от матери на смертном одре…