Отголосок: от погибшего деда до умершего

Я проводила Ханну домой, она все твердила, что ей не хватает воздуха и слов, что было на нее совсем не похоже. А у меня было перенасыщение словами, эмоциями и воздухом, наверное, поэтому я, не раздеваясь, рухнула на диван и уснула так крепко, что не слышала ни одного телефонного звонка и проснулась только оттого, что меня целовал Райнер, я вцепилась в его шею, будто ничего более реального и надежного рядом не было. «День был очень тяжелый», – прошептала я. «Завтра обязательно будет легче», – пообещал мой муж, но он очень ошибся в своих прогнозах.

Глава двадцатая

Возможно, я не обратила бы внимания на это письмо с неуказанным отправителем (странно, не было ни одного символа, как будто со мной переписывался невидимка), если бы не приложения, которые были подписаны marta-rainer. Возможно, я не обратила бы внимания на это письмо, а создала бы новое, как и планировала, с указанием времени, даты и номера моего рейса, эту информацию ждал от меня Марат. Но я открыла это письмо.

При загрузке сначала я увидела фотографии – Райнер, кофе, я. Счастливые лица, целеустремленные и в то же время спокойные, как у моряков, которые наконец-то добрались до моря. Я узнала время и место, я узнала лицо старика-зеваки с необычайными глазами, его отражение поймала блестящая сахарница. Вероятно, именно тогда сильнее забилось сердце, хотя трудно уловить, когда именно это произошло, когда я увидела его лицо на сахарнице, или когда я прочитала первую строчку:

...

«Здравствуй, Марта. Долго думал, как к тебе обращаться, так всегда бывает, когда чувствуешь человека родным для себя, но на самом деле он тебе не родня и вообще вы с ним не знакомы. Мне кажется, что ты уже знаешь, кто я, на одной из фотографий я позволил своему лицу (этот мой образ называется – господин Слива) остаться навеки на вашей фотографии (вы выглядели счастливыми, ладными и гармоничными, как хорошо подобранная рифма), ты могла слышать обо мне (не очень много) и видеть мое фото (я знаю, что оно должно было сохраниться), тогда ты знаешь мое имя, хотя позволь мне представиться, чтобы тебя не грызли лишние сомнения, итак – Ганс Ленц, к вашим услугам.

Я уверен, что это

письмо ты открыла только благодаря названию файлов с фотографиями, ведь правда? Я редко ошибаюсь. Мне многое нужно тебе рассказать, даже не знаю, с чего начать: с твоего деда, моего лучшего друга Отто фон Вайхена, с тебя, или с себя. В отличие от вас, я не хоронил Отто дважды, хотя оплакивал его гораздо больше, чем вы. Тебе трудно представить, насколько мы были близкими людьми, как мечтали прожить эту жизнь, а она было прекрасной.

Сейчас, чтобы в этом убедиться, я смотрю старое английское кино (иногда требуется три фильма), заказываю себе артистичную проститутку, желательно славянку (иногда требуется три женщины), которая может разыграть для меня персональное представление, или выпиваю бокал южноафриканского вина (иногда требуется целая бутылка). Еще у меня есть мои маленькие развлечения и большая память.

Жизнь казалась прекрасной, за какую бы ее часть ты ни ухватился. Жизнь, как женщина, которую хочешь познать, неважно, что окажется под твоими руками первым: шея, плечо, скулы, пальцы… Жизнь – это женщина, которую хочешь познать до конца, и хорошо, если твой интерес, страсть, желание покорить, наслаждение, наконец, любовь, жажда и знания заканчиваются вместе с ней. Иначе жизнь становится постылой, иначе это не жизнь, а вялое супружеское постылое существование, существование старых рыб в аквариуме, которые реагируют только на мотыль, а потом и к этому обреченному теряют интерес.

Я знал, что Отто не погиб в 1943-м, потому что он успел написать мне письмо. Еще одно письмо о безумии моего лучшего друга успел написать один лейтенант, в мирной жизни он несколько раз проигрывался мне в карты и считал, что задолжал мне душу (похоже, что деньги были ему больше по душе, в отличие от самой души), поэтому врал, доносил, предавал, добывал для меня все, что душе угодно.

Мне очень жаль, но эти письма сожгла моя любовница, британская шпионка Фиона, которую я разоблачил. Рано или поздно я всех разоблачал, поздно для них, не для меня. Она поняла, что времени и возможности передать эти письма у нее нет, поэтому скурила их при мне.

Письма твоего деда и лейтенанта были тонко нарезаны, раскатаны, только потом свернуты в самокрутки (тогда я не находил пошлым то, что она курила самокрутки, мы могли получить любые сигареты и даже сигары, мне нравилось, как она крутила эти самокрутки, как ее губы пахли дешевым табаком, смешанным неизвестно с чем). Я не хотел отказывать ей в куреве, необходимо было кое-что выведать, и она воспользовалась этой возможностью, поэтому, видимо, пыталась до последнего мгновения улыбаться, когда шелковый шнур познавал ее шею, все глубже и глубже, как умелый любовник.

Я не мог приехать на кремацию Отто, я знал, что охота на меня продолжается, и даже позже, когда я позволил себе приблизиться к тебе, почувствовать твой запах, прикоснуться к твоей жизни, я не пошел на кладбище, я боюсь, Марта. Боюсь не того, что меня схватят, будут судить, поднимут шум в прессе, боюсь того, что жизнь утратит свое очарование. Без вина, женского театра и британского старого кино. Не думаю, что Отто поймет меня, ирония судьбы, он всегда понимал меня, но кто-то лишил его этой способности в отношении всех и не сделал ни одного исключения. Даже для меня.

О, вижу, как тебе интересно узнать, что же произошло. Что случилось с блестящим, образованным Отто фон Вайхеном, который безгранично любил свою жену и детей. Чего же больше в твоих чувствах сейчас: любопытства или страха? Страх и любопытство – мощные мотивы, помни об этом, Марта.

Я узнал о том, что ты интересуешься дедом после того, как до меня дошло известие о его смерти. Министерство юстиции не меняет своих методов, они всегда готовы ловить на живца, даже, прости, мертвеца, по этому сделали все от них зависящее, чтобы донести до меня эту информацию. Итак, я об этом знал. Отто на этот раз действительно умер. Отмучился.

Я знал о том, что ты единственная из всей семьи прощалась с Отто. Знал о том, что ты увидела все эти странные предметы, рисунки, записки, оставшиеся от него в наследство. И был убежден, что ты продолжишь в этом копаться. Ты не знала, какие тебя ждут приключения и открытия, но я об этом знал. Потому что позволил себе кое-какие действия.

Я сканировал твою почту и отслеживал твои финансы, как сейчас легко узнать о жизни человека чуть ли не все, зная, кому и о чем он пишет и на что тратит деньги. Поэтому мне известно, что ты лелеешь надежду на то, что твой дед, Отто фон Вайхен, в конце своей сознательной жизни (потому что потом началась бессознательная, и она оказалась гораздо длиннее) признал свои идеологические ошибки, отчистил свою совесть до блеска, до дрожи в руках, покаялся и впустил в свою жизнь Бога.

Хочу тебе заметить, что Бога Отто никогда не выпускал из своей жизни, Бог не представлял, в какую попадет ловушку, когда постучался в его детские дверцы. Он только хотел познакомиться с маленьким Отто, рассказать сказочную притчу, но остался там навсегда. Ты никогда не задумывалась над тем, как трудно Богу жить в мыслях праведника? Как мало простора для фантазии, для жизни, для роста?

Но я отвлекаюсь. Отто фон Вайхен жил и действовал как офицер Рейха. Да, у него появлялись сомнения, как и у каждого из нас, мне было намного легче, я с детства считался мизантропом, Отто было труднее, потому что он принимал и отдавал гораздо больше любви, чем нужно одному человеку. Даже моя любовь перетекала к нему. Он не захлебывался только потому, что умел отдавать, мне же трудно было принять ее, но когда я решал, что это стоит брать, тогда высасывал все до последнего глотка, переваривал и прятал. Свою любовь.

К Отто привели новую переводчицу. Она выглядела несчастной и старой, хотя была молодой матерью двоих детей. Он знал, что у нее жидовские корни и не убили ее только потому, что кто-то должен был переводить, можно что угодно говорить о нас, немцах, но мы практичная нация.

Дальше я пересказываю с его слов. Из путаного письма, которое неизвестно как, но долетело до меня, никем не перехваченное по пути.

Он посмотрел на нее и вдруг понял, что они похожи. Словно близнецы. В ее лице он видел свое лицо.

И впервые в жизни барон Отто фон Вайхен испугался. Испугался, потому что поверил, без всякого сомнения, в то, что он – жид. Ты думаешь, учитывая это открытие, Отто сжалился над матерью двух детей и помог ей спрятаться или перебраться к своим? Ты все еще надеешься на это?

В кабинете на стене висело большое старинное зеркало, видимо, хозяйство местного жида, которого только что убили, потому что он неосмотрительно не выучил немецкого или, банально, был очень богатым.

Отто встал, закрыл кабинет на ключ, она никак на это не отреагировала, это была лучшая линия защиты. Не реагировать, что бы странное, смешное или страшное ни происходило. Он схватил ее за руку, подвел к зеркалу. И оно убило зерна сомнений, которые, возможно, смогли бы прорасти. На Отто смотрели два одинаковых лица. Одно – ее, несомненно, жидовское, другое – его, сомнительно-немецкое, но такого не могло быть! Он не мог в это поверить, поэтому одним махом он разбил и зеркало, и ее лицо, залепивши этим лицом, как мячом, в зеркало.

Потом перерезал осколком ее горло, лицо уже было обезображено так, что узнать ее было невозможно.

Никто из офицеров, которым пришлось разбираться с этой историей, увидев в кабинете женщину без лица, с перерезанным горлом, в луже крови, которая казалась черной и поэтому не пугала так, как если бы она алела, и Отто фон Вайхена, который бормотал что-то на неизвестном языке, пытаясь поймать кого-то или что-то в воздухе, не знал, как иронично они поступят, похоронив искалеченную убитую переводчицу в могиле, на кресте над которой было указано имя Отто фон Вайхена. Да, Марта, в той могиле, перед которой ты дважды склонялась, лежит женщина, которая довела до безумия твоего деда и которую он убил. Он испугался того, что она похожа на него как две капли воды, а ее похоронили под его именем, словно подтверждая их одинаковость.

Отто успел написать мне письмо, пока еще он не понадобился кому-то, сначала этот солдат или офицер робко постучал в дверь, потом звал его, а когда не услышал ответа – выломал дверь и увидел ту картину, которую я тебе обрисовал. Конверт с письмом для меня лежал среди другой, обычной корреспонденции, служебной и личной, поэтому его отправили, не открывая, наивно полагая, что все эти письма написаны Отто, когда он был в уравновешенном состоянии.

Из другого письма, письма лейтенанта, я узнал о том, как была захоронена та женщина, ее имя, о допросах Отто, которые не могли ничего дать, потому что он не понимал, кто он, где и что от него хотят эти неизвестные существа. Не знаю, идентифицировал ли он себя как человека или включилась настолько прочная защита организма, что убедила его в том, что он камень, кора, корешок, пыль или еще что-то другое. Его показывали нескольким врачам, они сменяли друг друга, давая как будто под кальку медицинские заключения о неадекватности Отто, но никто не мог разобраться с тем, что послужило толчком этому безумию. Об этом знал только я, но я не собирался сдавать своего друга. Об этом потом узнала Фиона, но я убил ее, об этом теперь знаешь ты, я решил, что ты имеешь право это знать. Врачи же отписывались, прикрываясь одним словом: стресс.

Дальше начались мытарства Отто по больницам и санитарным поездам. Нашим и советским. Никто точно не знал, кто же он такой, не всегда при нем были его документы. Это его спасло. В каком-то из поездов он и взял себе хасидскую шляпу. Безумцев перевозили скопом, их не разделяли по национальностям, их второсортность была и без того ясна, поэтому Отто снял шляпу с головы умершего хасида. Из-за того, что его постоянно брили, сверлили голову, чтобы узнать хоть что-то (думаю, он интересовал медиков и с нашей стороны и со стороны противника, поэтому его не лишили жизни. Пусть себе живет лишенный разума, а мы разберемся, что же произошло), он мерз, поэтому взял теплую шерстяную шляпу, чтобы согреться. Видишь, организм может забыть имя, но понимает, что ему холодно.

В этом прав твой новый друг Марат. Да, я о нем знаю, интересно читать его письма к тебе. Талантливый парень, хоть и полукровка. Ты еще не догадалась, почему я о нем вспомнил? Думаю, что ты уже знаешь ответ, но пока я позволю себе сказать о другом.

Библию твоему деду передал кто-то

из медицинского персонала, один из врачей, теолог, австриец еврейского происхождения, пытался защитить теорию относительно того, что Библия возвращала безумцев к жизни благодаря своим повторам, универсальности сюжетов, смирению, которое веет чуть ли не от каждой строки, и знакомому с детства (обычно это касалось только верующих) запаху страниц. Он каждый раз открывал ее только на страницах с одинаковыми цифрами: 11, 22, 33, 44, 55… Потом его начинало трясти, как в лихорадке, он закрывал Библию и отбрасывал ее подальше от себя. Чего он боялся, знал только я. Ужасного единообразия, сходства, которое пугало его, близнецовства, от которого снова взрывался его мозг. Поэтому он отбирал у врачей картинки, где были изображены два одинаковых предмета, и пытался превратить один из них во что-то другое, чаще просто искажая его. И понятно почему, не так ли?

Он рисовал себя или ее, этого я точно не знаю. Он любил рисовать. Самоучитель иврита переслал ему я. Мне было интересно, как он отреагирует, в одной больнице был человек с таким же гнилым прошлым, как у меня, с неуемным финансовым аппетитом. Работал этот человек в заведении, где удерживали Отто, недолго, но я воспользовался случаем. Отто листал этот самоучитель, рассматривал знаки, но пользоваться им не мог. Я знаю, что сотрудники Штази, развлечения ради, дали Отто жидовское прозвище. Тот, кто первый это придумал, давно погиб при неопределенных обстоятельствах. Та же прикормленная мной медицинская особа ввела ему воздух, и этот укол, как воздушный шар, вознес шутника на небеса.

Теперь ты знаешь почти все. Осталось рассказать мелочи. Мне ужасно захотелось поиграть с тобой, простое созерцание меня утомляло. Поэтому я сделал первый шаг и первый звоночек. Динь-дилинь. Но ты на это не обратила внимания. Помнишь, четвертое письмо Отто? Ты решила, что его украл Боно. Так оно и было, но тебе он его не возвращал. Это сделал я. Боно выставил письмо с нотами на аукционе, цена была средней, он то убирал лот, то снова выставлял. Я умышленно предложил высокую цену для того, чтобы он избавился от последних угрызений совести, продал мне письмо деда и купил на эти средства клуб, о чем он давно мечтал. Убежден, что это был хороший поступок с моей стороны. Когда ты начала действовать, я послал тебе письмо. Но ты не почувствовала моего вмешательства.

Когда ты отправилась в Украину, я кое-что сделал для того, чтобы ты встретила Марата. Видишь, как оно бывает, я начал отслеживать и его, когда в моей голове промелькнула мысль, что можно вас свести и посмотреть, что из этого получится. Я прочитал, чем он занимается, его проект выглядел убедительно, это действительно переворот в медицине. Он искал финансы для его воплощения, я осторожно привлек его внимание к сайту университета твоего мужа, Райнера. Марат увидел, что можно воспользоваться грантом. Об эмиграции он задумывался и раньше, поэтому сейчас получил еще одно основание для того, чтобы начать оформлять документы.

Ты спросишь, откуда я о нем знаю, зачем он мне нужен? Все просто. Его я не знаю, но я знаю его бабушку. Вернее, не знаю бабушку, но знаю, кем она была, почему умерла и где ее похоронили. Ну что, начали гореть железки под ушами? У Отто всегда горели, когда он был напуган.

Ты уже догадалась, я чувствую это. Да, бабушку Марата – Майю Гетман, изувечил и лишил жизни испуганный барон Отто фон Вайхен. Марат об этом ничего не знает. Видимо, и не узнает никогда, если ты не расскажешь. Ты расскажешь? Как я люблю поселять в людях таких вот лямблий, ну, и как ты будешь лечиться, а Марта?

Я знал, что Марату предстоит доказывать свое жидовское происхождение, поэтому он вынужден будет наведаться в Житомир, вернее, в ту деревню, где жила его бабушка. Я знал, что он обязательно приедет к подруге своей тети, которая работает в кукольном театре, а ты будешь искать музыкальную школу Лятошинского, находящуюся на той же улице. Я никогда не видел эту Майю, но предположил, что дыма без огня не бывает, поэтому Майя могла действительно внешне напоминать Отто, а значит ты (так как унаследовала черты лица фон Вайхенов) тоже можешь быть похожей на нее.

Так и случилось, вы пересеклись. Я не был уверен, сможете ли вы сблизиться, но предполагал подобное развитие событий, было бы шикарней, если бы вы стали любовниками, но друзья – это тоже неплохо.

Ты вернулась, и я еще раз позвал тебя. Динь-дилинь. Вот ты и получила мейл о новых лекарствах от диабета. То, что ты отзывчивый человек, я быстро понял, поэтому знал: ты не сможешь не обратить внимания на это письмо после того, как узнала о болезни дочери Марата. Но ты опять не почувствовала меня, поручила проверить информацию своему дяде Артуру (какой придирчивый тип). Я сделал очередную попытку, написал шуточное послание, где предупреждал, что тебе не стоит сближаться, любое сближение, это как открытая дверь, Марта, никогда не знаешь, кто зайдет туда первым. Тут я допустил стратегическую ошибку. Я предположил, что вы стали любовниками, что ты думаешь только о нем, но ты умудрилась в это время впустить в свою жизнь Райнера. Поэтому подумала, что над тобой издевается какая-нибудь его подруга.

Ты не реагировала на мои звоночки. Тогда я приехал в Берлин. О, спасибо за это ощущение. Неповторимое ощущение настоящей опасности. Я подошел к тебе, слышал твой голос, ваш разговор, смотрел на ваши руки, фотографировал вас. Я увидел рядом с тобой Адама Шольца. Теперь я знаю, что это стечение обстоятельств, но тогда мне это категорически не понравилось, я знал, что он любовник Доры Тотер-Габор, поэтому по ошибке решил, что она поручила ему следить за тобой, а значит, он может вычислить меня. Спешно я уехал из страны. Они не поймали меня. Но я не успел затронуть тебя, поэтому и пишу это письмо.

Не думаю, что ты перешлешь это письмо в министерство, у них было судебное разрешение на сканирование твоей почты, но оно утратило силу два дня назад, Дора еще не подала заявление на восстановление. Ты не сможешь мне написать, хотя я хотел бы получить от тебя письмо, но это очень опасно, а ты помнишь мои маленькие слабости, я не готов отдавать их вечности.

По поводу Марата. Я знаю и о крестинах. Решай сама, Марта, имеешь ли ты право быть крестной матерью, и готов ли он, Марат, к такой родственной близости и осознанию того, что ответственность за его сына будет нести женщина, дед которой убил его бабушку. Хотя, вина и прощение – тоже мощные мотивы, помни об этом, Марта. Цени жизнь. И – прощай».

Райнер читал письмо вместе со мной, я и не думала его прогонять или прикрывать текст руками; поэтому он первым почувствовал эмоциональное землетрясение, которое встряхнуло меня так, что я чуть не упала. Хотя внешне все выглядело так, будто ничего не изменилось, у меня крепкий фундамент. «Что ты будешь с этим делать?» – тихо спросил мой муж. Я молча скопировала письмо, руки тряслись, никогда не думала, что это настолько сложно – просто скопировать письмо, и отправила его Марату. «Правильно, правильно», – поспешно, неизвестно сколько раз, успокоительно повторял мне Райнер.

Марат позвонил через полчаса. Я приняла звонок и его молчание. Я тоже молчала, не знаю, сколько это продолжалось, но он заговорил первым. «Я молчу не из ненависти к нему. Я молчу от жалости и любви к тебе. Я молился, как тогда в церкви на Покров, будто чувствуя наше общее прошлое. За нее, за него. Марта, обиды для тех, кто живет головой к небу, а не для тех, кто уже головой к земле. Вторым они уже не нужны, они ушли в землю вместе с ними. Первые же в состоянии с ними справиться, чтобы не отравлять землю мертвыми обидами. Марта, я очень надеюсь, что увижу тебя еще сегодня вместе с нами». И я ответила как кодом, шифр к которому знали только мы: «PS 204, 16:55».

Рейс звучал как постскриптум, видимо, это он и был. Райнер держал в руках мою дорожную сумку, в которой в маленьком серебристом бархатном футляре была упакована серебряная ложечка для моего крестника, и вызывал такси.

Я летела и думала о мотивах. Страх и вина – два мощных мотива. Особенно для тех взрослых, которые в детстве не прятались под одеяло и не закрывали глаза от страха, а вставали и шли, чтобы обнаружить источник жутковатого звука.

Понимание и прощение – два не менее мощных мотива, которые помогают двум людям очистить или уничтожить то, что поддается очищению и уничтожению; и смириться с теми щербинками, дырами, шрамами и пятнами, которые вжились в нас, стали частью нас и нашей истории.

Я держала на руках Мартына и никак не могла себе объяснить, почему Гердана должна ждать нас снаружи, расставшись с этим неповоротливым солнечным зайчиком, который доверчиво согревает носиком мое плечо. Аркадий с теплом смотрел на нас, будто поверил в сестринство в этом измерении пространства и времени, когда мы объединялись для того, чтобы защитить это крошечное существо, голая пяточка которого коснулась моего живота, ее шелковистость ощущалась даже через тонкий трикотаж моего платья.

Дома, после того как мы сначала насладились встречей, событием, Мартыном и общением, а потом наплакались и погрузились в чужие воспоминания, воспоминания людей, которые были близкими и родными нам, но такими далекими и незнакомыми, мы наконец разошлись по своим комнатам.

В ванной, когда я вытиралась полотенцем Герданы, я увидела свое отражение в навесном зеркале, я видела свой анфас и два профиля, таким тройчатым было это зеркало. Я узнавала себя – и не узнавала. Мы всегда отражаем еще кого-то. Как мой дед тогда. Как я сейчас. Но все наши отражения – все равно являются нами. И еще чуточку кем-то другим.

Вдруг я услышала голос своего тела, словно кто-то позвал меня: «Ма…» Я прислушалась к нему внимательнее и услышала нечто настолько странное, мягкое и приятное, что это побудило меня к определенным действиям. То, что обеспечивало мне эти действия, я заметила еще раньше, на полке, рядом с коробочкой с витаминами, пипеткой и бутылочками с ароматизированными маслами.

Этот тест с двумя красными полосками Райнер получит раньше, чем я увижу свое отражение в его глазах. Теперь я поверила в то, что история с дедом завершилась, и в то, что у меня родится мальчик. Возможно, Ханна права, люди, у которых есть дети, начинают жить будущим, а не живут прошлым. Но, лишь разобравшись со своим прошлым, ты можешь стать сильнее и почувствовать себя уверенным. Я знаю, что у меня родится мальчик. Тоже чей-то дед. И я хочу, чтобы жизнь его была прозрачной для его внуков. Поэтому посылаю DHL [13] этот тест Райнеру. Это положит начало корзине с артефактами маленького Отто Марата Графа (еще не родился, но уже звучит так, как крестник Марата) вместе с началом его жизни во мне.

Лариса Денисенко 2009–2011 годы. Киев

Примечания

1

Хорст Вессель (1907–1930) – нацистский активист, штурмфюрер СА, автор текста «Песни Хорста Весселя». (Здесь и далее прим. переводчика.)

2

Карл Диттер фон Диттерсдорф (1739–1799) – австрийский композитор и скрипач.

3

Сента – героиня оперы Вагнера «Летучий голландец», в основу либретто которой положен сюжет повести Генриха Гейне «Мемуары господина фон Шнабелевопского».

4

Буквально переводится с немецкого как Житомир.

5

Скибка – ломоть (укр.).

6

Jerkof – мастерство доводить до оргазма только при помощи рук. Термин используется в порноиндустрии.

7

LL.M – магистр права.

8

Ph.D – доктор философии/доктор наук.

9

Эйрена – богиня мира в древнегреческой мифологии.

10