Отказной материал
Шрифт:
Когда он заново прикуривал потухшую папиросу, послышались шаги на лестнице, потом в коридоре, в направлении его углового кабинета. Отложив зажигалку, он ждал. Вошли двое: Ковалёв и Петров,
— Привет. — Николаев, привстав со стула, пожал им руки.
Костя сел в угол продавленного дивана. Дима, аккуратно поддёрнув брюки, опустился на «заявительский» стул, развернув его спинкой вперёд и облокотившись на неё.
— Кофе будете? — Не дожидаясь ответа, Николаев включил электрический чайник и сгрёб бумаги в ящик стола.
— Будем, — за двоих ответил Дима и,
— Да так, ничего. — Николаев повернулся в сторону Кости. — Я материал сегодня отправил в прокуратуру. Утром ездил в больницу, мы больше часа говорили, но… Она написала заявление, что ничего не хочет. Даже не сказала, что же там всё-таки произошло. Ребята наши тоже ничего не наработали. Никто не видел, не слышал, не знает.
Костя кивнул и отвернулся к окну. Они только что вернулись из больницы. Пока Костя разговаривал с племянницей, Дима больше двух часов ждал его в машине.
С самого начала разговор не получился. Войдя в палату, Костя выложил на тумбочку конфеты и фрукты, и Катя кивнула ему в знак благодарности, но посмотрела на него такими пустыми, равнодушными глазами, что он сразу забыл все слова, подготовленные заранее, в течение тех дней, пока встреча откладывалась. Пустой взгляд выражал так много, что все вопросы отпадали. Там, на жёстких сиденьях джипа и на влажной траве парка, она была одна. Никто не понял её и не помог тогда. Тем более никто не поймёт и не поможет сейчас. Только вот за что ей все это? За что её наказали?
Смешавшись, Ковалёв попытался воспользоваться старым проверенным способом и достал пачку сигарет, но Катя все тем же негромким равнодушным голосом заметила, что в палате не курят. На вопросы о самочувствии она ответила односложно, как говорила врачам и приходившим раньше милиционерам. В конце концов Ковалёв, используя накопленный при общении с другими потерпевшими опыт и стараясь забыть, что лежащая рядом на больничной койке девушка — его родственница, смог перевести их вялый диалог на события той ночи.
Оторвавшись от панорамы унылого больничного сада, которую она изучала в течение последних минут, Катя посмотрела на него.
— Вы хотите знать, что там случилось? Это чтобы посочувствовать по-родственному? Или для чего? А-а, поняла. Вы их будете искать. Заведёте дело и будете туда бумажки вклеивать. А потом найдёте и посадите, да? Чтобы они не смогли ни с кем больше так поступить, да? А они будут, значит, сидеть и жалеть, что так нехорошо сделали.
— Думаю, они будут жалеть, — невнятно ответил Костя, разглядывая свои руки. Они мелко подрагивали, а ладони вдруг стали липкими.
— Вы думаете…— Катя слегка повысила голос, и в нём, впервые за весь разговор, появились какие-то эмоции. — А вот я так почему-то не думаю! Да они смеются над вами и вообще плевать хотели на то, что вы думаете. Что-то, когда надо, вы ничего не думаете, можете только пьяных на улице собирать и штрафы себе в карман сдирать. А когда надо, так вас и нет никого! Думают они…
— Знаешь, Катя, я это все уже
сто слышал, и ничего нового ты не сказала. Я ведь сюда не ругаться пришёл. Я-то в чём перед тобой виноват?— А я? Я в чём виновата?
Костя молчал. Руки у него дрожали всё сильнее. Он осторожно вытер их о брюки и сцепил в замок.
— Нет, я действительно виновата. Потому что дурой была! Мне это очень доходчиво объяснили. Был там один любитель пообъяснять, все говорил и пепел на меня с сигареты стряхивал. Очень хорошо рассказал, за что меня так сделали и что будет, если я где-нибудь рот раскрою.
— И что же будет?
— А ничего не будет. Вообще ничего. Носилки будут, номерок на ноге и похороны в закрытом гробу.
— Ты этому, конечно, поверила?
— Вы бы тоже поверили, если бы там были.
Костя вздохнул. Он много раз думал о том, что было бы, окажись он в то время в парке.
— Вообще-то лучше уж они меня сразу бы убили. Зато теперь буду знать, как себя вести. В кого верить и кого бояться. Жалко, что вы не слышали, что они о вас говорили.
— Говорить можно многое. Если они ничего не боятся, чего же они в парк поехали?
Катя помолчала. Задумчиво посмотрела в окно, потом повернулась к Косте.
— Одного они всё-таки не учли. Мне теперь уже не страшно. Мне теперь всё равно. Только как вы все мне надоели! Вы хотите знать, что там было? Хорошо! Меня сделали трое ребят. У них это очень здорово получилось, я думаю, они остались удовлетворены. Но вас ведь всех интересуют подробности? Хорошо, слушайте! Только все равно ведь вы ничего не сможете…
Она рассказала о случившемся с ней кратко, но очень ярко, не упустив ничего из того, что смогла запомнить. Рассказ сопровождался равномерным гудением и помаргиванием неисправной лампы дневного света, укреплённой на потолке.
— Вам понравилось, дядя? Хотите, я приду в ваше отделение и опять все это расскажу, выступлю в актовом зале? Нет, ещё лучше — покажу. Покажу, как они мне бутылку в… хм… в общем, куда-то засовывали. Очень интересные ощущения!
— Не надо так, Катя, — тихо проговорил Ковалёв, помертвевшими глазами разглядывая трещину на линолеуме.
— А то пошли вы все на… — сорвавшимся голосом сказала Катя, отвернулась к стене и зарылась лицом в подушку. — Господи, как вы все мне надоели! Сегодня утром один приходил, с кожаной папочкой под мышкой. Тоже все уговаривал заявление написать. Господи, вам самим-то не смешно ещё? Писатели… Знаете, я почему-то тому Гене, с джипом, поверила больше, чем вашему писателю с папочкой.
— Ты взрослый человек, Катя, и уже давно решаешь сама, как тебе поступать. Решила так — я тебя отговаривать не буду. У тебя было время подумать, и, может быть, так оно и лучше, не знаю. Но я думаю, они своё получат. Не сейчас — так немного позже, тут время уже роли не играет. Но помоги мне в одном. Я тебя очень прошу об этом, и для меня это действительно важно. Ты дочь моего брата. И хотя бы ради памяти о нём нельзя это так оставлять.
Катя посмотрела на Костю, они встретились взглядами, и на этот раз никто не отвёл глаза.