Откровение Егора Анохина

Ишков расстегнул сумку, покопался в бумагах, достал, прочитал вслух:

– Тамбов. Губисполком. Александру Григорьевичу Шлихтеру. Получил Вашу телеграмму. Необходимо организовать усиленную охрану из отборно надежных людей, провести беспощадный массовый террор против кулаков, попов и белогвардейцев; сомнительных запереть в концентрационный лагерь вне города. Экспедицию пустите в ход. Телеграфируйте об исполнении. Предсовнаркома Ленин.

– И как же она к вам попала? – спросил Егор, помолчав, прислушиваясь к мерному скрипу люльки, которую качал Дмитрий.

– Не сомневайся, из верных рук… В прошлом месяце в Трескино поднялись мужики, погнали продотрядчиков, чуть станцию не захватили… Ты что ж, думаешь, Маркелин от злобной души своей застрелил сейчас двух мужиков? Напишет бумагу, заговор кулаков раскрыл, на корню пресек, спасибо скажут.

– Какой же Павлушин кулак? Или Трофим голопятый? Голь что ни на есть, – пробормотал Егор, отодвигаясь на лавке в сторону, чтоб не мешать матери расставлять на столе чашки, стаканы.

– Это для тебя – голь, а для Ленина – кулаки! Что же ты так невнимательно читаешь Ленина, – усмехнулся Антонов, – что же пропустил слова его о том, что все крестьяне, не сдающие хлеб бесплатно и добровольно, а желающие продать его, хуже разбойников.Все, кто не выполняет безропотно распоряжения продотрядчиков – кулаки, и подлежат беспощадному истреблению вместе с попами. Ты вчера заступался за попа? Вот ты теперь, для власти по крайней мере, сомнительный коммунист, концлагерь по тебе плачет… А ты думал, ваш советчик над попом просто так изгаляться зачал? Сам догмарычился? Он знает, куда ветер дует…

– Откуда он знает?

– Бывает он на совещаниях в уезде?

– Ездит.

– Там и накачивают. А ты как думал?..

– Так, я думаю, чего это вчера Чиркун с Андрюшкой с кислыми мордами у церкви крутились, када служба шла, – вставил Николай.

– Мужики, давайтя, разливайтя, наговоритеся потом, – сказала мать.

Дмитрий осторожно заглянул в люльку и с удовлетворенным лицом сел за стол.

Николай разливал самогон по стаканам. Антонов отодвинул свой в сторону.

– Чего это? – удивился Николай.

– Да если бы мы жрали так, как о нас краснота сказки бает, наши косточки давно б уж там гнили, – указал Степаныч на пол. – А мы никак второй год держимся.

Но Ишков и другой, молчаливый партизан свои стаканы опорожнили, и Дмитрий чуть пригубил.

Больше о политике не говорили. Антонов все нахваливал хлеб, говорил, что давненько такого не едал. Одна мякина у мужиков осталась. Хлеб мать печь умела, получался он у нее особенно духовитый, пахучий, пропекался всегда, не ляскался на зубах. Говорили о неурожае в этом году, о трудных денечках, обсуждали, как не дать продотрядчикам выгрести хлеб подчистую. Не жизнь – тоска. Николай смурной, молчаливый сидел, крепко задумался, а в конце обеда буркнул угрюмо:

– Как ни верти, а оставаться мне дома резону нет. Вернется Маркелин – не простить. А помирать неохота… Один путь – с вами идить…

– Мы в отряд пока не принимаем, – сказал Антонов, – но раз такой случай… С пулеметом работал?

– Знаком.

– Может, возьмем, а? Ишков?

– Надо брать… Зачислим пулеметчиком на захваченную тачанку.

Любаша слушала этот разговор, побелев, смотрела то на Антонова, то на Николая с надеждой, что муж передумает или Антонов не возьмет. А мать сурово сжала губы, окаменела.

Николай понял по лицу жены, что она чувствует, и спросил:

– Может, ты меня похоронить здесь хочешь? У Маркелина рука не дрогнет.

– Да что… да я… – Любаша всхлипнула, склонилась к столу, закрыла платком глаза.

– Благословляю! – громко произнесла в тишине мать и перекрестила Николая. Голос ее, налитый тоской, был тверд.

Помолчали после этого немного. Каждый о своем думал. Антонов, потупившись, сидел, сдвинув брови.

– Спасибо, мать, – поднялся он. – Дай Бог тебе и детям твоим здоровья и долгих лет. – Потом, видимо, для того, чтобы отвлечь всех от тягостных мыслей, обратился к Егору. – Покажи-ка подарок Тухачевского.

Вытащил из ножен шашку, прочитал надпись, усмехнулся:

– Кудряво разукрасили… Много крови пролил?

– Было…

– Да, не приведи Бог с тобой в бою встретиться, – глядел Антонов на высокого большерукого Егора. Сам он казался рядом с ним щуплым, неказистым: – Сколько тебе лет?

– Девятнадцать.

– А уже эскадроном командовал… Ну да, краснота все на глупую молодежь опирается. Жизни не знают, не ценят, что куренку голову снести, что человеку – одна цена… И Тухачевский, я слыхал, молодой…

– Лет двадцать пять…

– Степаныч, за нами, должно, – глядел в окно молчаливый партизан. – Красные вертаются, видать, с подмогой.

Мать с Любашей кинулись собирать Николаю продукты, вещи в заплечный холщовый мешок с замусоленными веревочками. Слезы лились по щекам Любаши и капали на пол. Она не вытирала их. А мать – суровая, со сжатыми губами. Антонов поклонился ей, прежде чем выйти из избы, сказал, успокаивая:

– На жатву я отпущу его. Подмогнет.

Егор вышел вслед за ним на улицу, чтоб не видеть прощания матери и Любаши с Николаем, не терзать сердца. Ванятка, сидевший на камне, поднялся, пропустил гостей, разглядывая их исподлобья.

Вспомнились Пудяков с Андрюшкой Шавлухиным, запертые в сарае. Подумалось: коль убьют их, сколько мужиков из-за этой швали Маркелин загубит. Ой, разгуляется!

Подскакал верховой, парень в клетчатой рубахе, тот самый, что выпускал мужиков из сарая, крикнул:

– Красные с Коростелей шпарят!

– Пулеметы выставили? – спокойно спросил Антонов.

– А то нет? Есть чем встретить!

И словно подтверждая слова парня, за Хутором застучали наперебой два пулемета.

– Там место хорошее. Не пройдут, – заверил парень.

– Скачи туда, скажи – отобьют атаку и пускай отходят. В Андрияновку двинем. Как бы от лесу не отсекли…

Николай Чернавку вывел, седлать начал, но Антонов остановил его.

– Оставь. Кони есть, отбили у Маркелина… Не на себе же твои снопы возить будут.

Егор, думая о пленниках в Гольцовском сарае, взял Чернавку у брата, взнуздал, вскочил в седло.

– Ты куда? – строго спросил брат.

– Вы тут отряд ждать будете? – не отвечая, глянул на Антонова Егор.

– Тут.

– Я сейчас, – дернул поводья Егор и стукнул пятками по бокам лошади.

– Шашку забыл! – крикнул ему вслед Антонов.

Егор, пригибаясь к гриве Чернавки, влетел во двор Гольцова, соскочил. Сарай был заперт. Два антоновца стояли у избы возле оседланных коней, слушали, как за церковью на окраине Хутора стучат пулеметы, хлопают выстрелы.

– Быстро туда! – крикнул им Егор. – Антонов велел… А этих я покараулю. Их он нам отдал… Сами управимся…

Антоновцы встретили его недоверчиво, но один из них вспомнил, что Егор сидел в сарае, когда они выбили Маркелина из Масловки, и оба ускакали со двора. Егор проводил их взглядом до церкви, отодвинул засов, приоткрыл дверь и крикнул громким шепотом в полутьму сарая: