Откровения молодого романиста
Шрифт:
К черту! К дьяволу! Чтоб им сдохнуть! Чертово отродье! 487 миллионов! Козлокозаки долбанутые! Quid? Quid? Quod? Сифилиславия паршивая! Quid? От заславяненной Балтики до Чернобелого моря? Quam? Гады балканые! Псы поганые! Похаблёбка огуречная! Зануды! Отрыжки! Дерьмоглоты! Чхал я на вас! Огромную кучу! Достали! Тыкваква! Бурдаки? Кишмя кишат! Волгарончики! Монголявки! Татароны! Расстахановцы! Жоподовичи! Четыреста тысяч мирьяметров верст сраноклятой степи, сплошь ништяк заполошник! Сукозлы! Везувня! Потопень! Сморчки маргавённые! Чтоб вам в очко вонючее царибнуться! Усталин Воровшилов! Сверхпланки недоделанные! Транссиберия! [80] .
80
Цит. по: У. Эко. Vertigo: Круговорот образов, понятий, предметов. М.: Слово, 2009, пер. А. Сабашниковой. Louis-Ferdinand Celine, Bagatelles pour un massacre. Публикация переводов этой откровенно антисемитской работы Селина запрещена его наследниками. Анна Сабашникова, переводившая на русский язык мою книгу «Vertigo: Круговорот образов, понятий, предметов», предпочла сделать собственный перевод данного отрывка. Возможно, стоит также привести здесь оригинальный текст (странным образом напоминающий гневные выкрики капитана Хаддока из комиксов про Тентена): Dine! Paradine! Crevent! Boursouflent! Ventre dim!.. 487 millions! D'empalafies cosacologues! Quid? Quid1? Quod? Dans tous les chancres de Slavie! Quid? De Baltique slavigote en Blanche Altramer noire? Quam? Balkans! Visqueux!Ratagan!De concombres!.. Mornes! Roteux! De ratamerdelje m 'en pourfentre!.. Je m 'en pourfoutre! Gigantement! Je m'envole! Coloquinte!'.. Barbatoliers? Immensement! Volgaronoff!.. Mongomoleux Tartaronesques!.. Stakhanoviciants!.. Culodovitch!.. Quatre cent mille verstes myriametres!.. De steppes de condachiures, de peaux de Zebis-Laridon!.. Ventre Poultre! Je m'en gratte tous les Vesuves!.. Deluges!.. Fongueux de margachiante!.. Pour vos tout sales pots fiottes d'entzarinaves!.. Stabiline! Vorokchiots! Surplus Deconfits!.. Transberie!
Хаотичное
Кажется, что невозможно однозначно счесть какое бы то ни было перечисление хаотичным, поскольку с определенной точки зрения элементы любого списка в какой-то степени взаимосвязаны. Собственно, нельзя назвать беспорядочным даже перечень, элементами которого будут метла, неполный экземпляр биографии Галена, заспиртованный зародыш и (если процитировать Лотреа-мона) зонтик и анатомический стол. Следует лишь установить, что речь идет о списке предметов из подвала медицинского факультета. Список, состоящий из Иисуса, Цезаря, Цицерона, Людовика IX, Раймунда Луллия, Жанны д'Арк, Жиля де Ре, Дамьена, Линкольна, Муссолини, Кеннеди и Саддама Хусейна, становится однородным в то мгновение, когда мы замечаем, что все эти люди умерли насильственной смертью.
Тем не менее примеры поистине хаотичного перечисления, предваряющего умопомрачительные списки сюрреалистов, можно найти в стихотворении Рембо Le bateau ivre («Пьяный корабль»). Кстати, если уж мы заговорили о Рембо, следует отметить, что один ученый предложил различать случаи конъюнктивного и дизъюнктивного перечисления [81] . Все приведенные мною выше примеры относятся к перечням конъюнктивного типа: в каждом из них элементы списка образуют связное целое, поскольку воспринимаются в рамках одного контекста. Дизъюнктивное же перечисление, напротив, отражает распад, дробление, своего рода шизофрению субъекта, который находится во власти разрозненных впечатлений, но никак не может собрать их воедино. Именно от понятия дизъюнктивного перечисления отталкивался Лео Шпитцер при создании своей концепции хаотичного перечисления [82] . В качестве примера он приводил следующие стихи из «Озарений» Рембо:
81
См.: Detlev W. Schumann, Enumerative Style and Its Significance in Whitman, Rilke, Werfel, Modern Language Quarterly, 3, # 2 (June 1942): 171–204
82
Spitzer, La Enumeracion caotica en la poesia moderna
В саду есть птица, — ее песня останавливает вас и заставляет краснеть.
Есть часы, которые не бьют. Есть яма с гнездом белых зверьков. Есть собор, который опускается, и озеро, которое подымается. Есть маленькая повозка, которая оставлена в тростнике или мчится вниз по тропинке, вся в лентах. Есть труппа маленьких актеров в костюмах; их можно увидеть сквозь опушку леса на дороге. И, наконец, когда вы голодны и хотите пить, есть кто-нибудь, кто вас прогонит.Примеров хаотического перечисления в литературе не счесть, от Пабло Неруды до Жака Превера, и вплоть до «Космикомиксов» Итало Кальвино, в которых описывается беспорядочное формирование поверхности Земли под влиянием метеоритного дождя. Сам Кальвино назвал свой перечень «абсурдной мешаниной» и пояснил: «Мне нравилось представлять, что между этими столь несообразными предметами проскальзывает таинственная связь, которую я призван уловить» [83] . Однако самым лучшим, самым хаотичным из всех литературных перечней, несомненно, является перечень животных из якобы китайской энциклопедии «Небесная империя благодетельных знаний», придуманный Борхесом для рассказа «Аналитический язык Джона Уилкинса» и цитируемый Мишелем Фуко в предисловии к книге «Слова и вещи». В энциклопедии Борхеса животные подразделяются на а) принадлежащих Императору, б) набальзамированных, в) прирученных, г) молочных поросят, д) сирен, е) сказочных, ж) бродячих собак, з) включенных в эту классификацию, и) бегающих как сумасшедшие, к) бесчисленных, л) нарисованных тончайшей кистью из верблюжьей шерсти, м) прочих, н) разбивших цветочную вазу, о) похожих издали на мух [84] .
83
Italo Calvino, Il cielo di pietra, в сборнике Tutte le cosmicomiche (Milan: Mondadori, 1997), 314; на английском языке: The Complete Cosmicomics, пер. Martin McLaughlin, Tim Parks и William Weaver (New York: Penguin, 2009)
84
Jorge Luis Borges, John Wilkins'Analytical Language, в сборнике Borges, Selected Nonfictions, ed. Eliot Weinberger, пер. Esther Allen (New York: Viking Penguin, 1999); на русском языке: X. Л. Борхес, Собрание сочинений в трех томах, т.2, Рига: Полярис, 1994, пер. Е. Лысенко. Michel Foucault, LesMots et les choses (Paris: Gallimard, 1966); на английском языке: Michel Foucault, The Order of Things (New York: Pantheon, 1970), предисловие; на русском языке: Мишель Фуко, Слова и вещи. Археология гуманитарных наук (М.: A-cad, 1994), предисловие
Примеры связной избыточности и хаотичного перечисления в литературе нового времени заметно отличаются от древних перечней. Гомер, как мы наблюдали, использовал списки, потому что ему недоставало слов для всеобъемлющего описания предмета, то есть топос невыразимости столетиями играл в поэтике списков определяющую роль. Однако, лишь взглянув на списки Джойса или Борхеса, понимаешь, что составлены они не потому, что авторы не могли подобрать слов, но из желания хватить через край, объять необъятное, упиться словами, из любви к веселой науке множественности и безграничности (изредка переходящей в одержимость). Список становится способом перетасовать установившийся миропорядок, почти в соответствии с придуманным Тезауро методом накапливать свойства, чтобы выявить новые связи между несопоставимыми вещами или как минимум поставить под сомнение связи общепринятые. Таким образом, хаотичный список превратился в один из инструментов объявленной борьбы за переиначивание установленных форм, которую по-своему вели футуризм, кубизм, дадаизм, сюрреализм и неореализм.
Однако выдуманный Борхесом перечень животных не просто ставит под сомнение все критерии соответствия элементов, но осмысленно глумится над парадоксами теории множеств. Он наносит удар по любому разумному критерию
классификации, поскольку непонятно, в чем смысл размещения пункта «прочие» (то есть «и так далее») не в конце списка, для обозначения любых возможных дополнительных его элементов, но между элементами самого списка. И это еще не все. Хуже всего, что в число элементов, которые призван классифицировать перечень, попадают «те, что включены в данную классификацию». Всякий, кто знаком с математической логикой, без труда углядит здесь парадокс, сформулированный юным Бертраном Расселом в качестве возражения теориям Фреге: если нормальным мы считаем то множество, что не включает в качестве элемента самое себя (множество всех кошек — это не кошка, но концепт), а ненормальным называем множество, которое самое себя в качестве элемента содержит (множество всех концептов есть концепт), то как определить множество, содержащее в себе все нормальные множества? Если считать такое множество нормальным, то перед нами будет неполное множество, так как оно не включает самое себя; если же считать его ненормальным, то перед нами будет нелогичное множество, поскольку, наряду со всеми нормальными, мы были вынуждены включить в него одно ненормальное множество. Борхес в своем перечне обыгрывает именно этот парадокс. Если список животных — нормальное множество, то не должен включать себя, а список Борхеса самое себя включает. Если же перед нами ненормальное множество, то список непоследователен, потому что в ряду животных присутствует нечто, являющееся не животным, а множеством.Интересно, удалось ли мне хоть раз создать по-настоящему хаотичный перечень? Отвечая на этот вопрос, должен сказать, что подлинные хаотические списки под силу творить лишь поэтам. Прозаики же вынуждены описывать то, что происходит в заданном пространстве и времени, создавая некую конструкцию, попадая в которую любой выбивающийся из общего ряда элемент неизбежно «приклеивается» к остальным. В качестве примера позволю себе предложить своеобразный поток сознания — мысли Ямбо, главного героя романа «Таинственное пламя царицы Лоаны». Лишившись персональной памяти, мой персонаж сохранил память культурную; Ямбо одержим ею, хотя не в силах вспомнить ничего ни о себе самом, ни о собственной семье. В определенный момент, находясь в состоянии близком к помешательству, он создает в высшей степени несвязный коллаж, состоящий из поэтических цитат. Перечень этот звучит хаотично, поскольку целью моей было донести до читателя ощущение беспорядочности, царящей в мыслях героя. Если в голове у Ямбо хаос, то в перечне моем также должен царить беспорядок, ведь список является отражением опустошенной памяти:
Я гладил детишек и обонял детский запах, но не умел определить его, все, что мог сказать, — это запах нежный. Я способен был сказать только: Нередко запах свеж, как плоть грудных детей. Моя голова, однако, была не вполне пуста, в ней клубились ошметки чужой памяти: Маркиза вышла в пять часов гулять, земную жизнь пройдя до половины. Вставай, проклятьем заклейменный — стоит ноябрь уж у двора. Авраам роди Исаака, Исаак роди Иакова, а заодно Рокко и его братьев. И тут я увидел маятник, превыше пирамид и крепче меди! Здесь будет создана Италия. Мы создали Италию. Ты знаешь край лимонных рощ в цвету, где воздух воет, как в час бури море? С холма, где путники прощаются с Сионом, я видел град родной в его последний час. Туда, туда, возлюбленный, туда нам скрыться б навсегда! Туда, сюда, вниз, кверху, злое племя! Кто там стучится в поздний час? Конечно, я — Финдлей! О мать, о мать, ужели ты нарочно ко мне пришла, чтоб жизнь мою скончать? Слышишь, бьет ужасный час! Укрепитесь, силы! Вместе к смерти! Ищут нас бросить в ров могилы! Как каждая несчастная семья, в начале жизни школу помню я. Безжалостный отец, безжалостная мать, затем ли вы мое вскормили детство, чтоб сыну вашему по смерти передать один позор и нищету в наследство… Радость, первенец творенья, дщерь великого Отца! Радость, ты искра небес, ты божественна, дочь Елисейских Полей! Ночи безумные, ночи бессонные, чаши полнее налей! Жить и любить давай, о Лесбия, со мной! Смотреть, как черных волн несется зыбкий строй. Зачем же любишь то, что так печально, встречаешь муку радостью такой? Глядит на воды с вышины — раздвинулась волна, и выплывает из воды прекрасная жена. У молодой жены богатые наряды, на них устремлены двусмысленные взгляды. Свобода приходит нагая, из русского плена бредя… Едва дрожит простор волны хрустальной, как спящей девы млеющая грудь. Равным бессмертным кажется оный муж, пред твоими, дева, очами млеющий, близкий, черплющий слухом сладкие речи… Умножь теперь свой гнев и будь бодра, как прежде, и стары злы дела почти за добродетель! В тебе, в тебе одной природа, не искусство, ум обольстительный с душевной простотой! Я твой, я твой, когда огонь Востока моря златит! Я твой, я твой, когда сапфир потока луна сребрит! Ты отверзаешь нам далекие границы к пути, в который мы теперь устремлены! Итак, прощайте, скоро, скоро переселюсь я наконец в страну такую, из которой не возвратился мой отец! Той порою, как я, без нужды в парусах, уходил, подчиняясь речному теченью, в тополевой тени гуляя, муравей в прилипчивой смоле увяз ногой своей: так аргивяне, трояне, свирепо друг с другом сшибаясь, падали в битве. Гнев, о богиня, воспой Ахиллеса, Пелеева сына! Licht mehr Licht uber alks, твой прах сойди в могилу, а душу бог помилуй. Все прочее — литература. Имена, названия, термины. Анджело Далль'Ока Бьянка, лорд Бруммель, Пиндар, Флобер, Дизраэли, Ремиджио Дзена, палеоцен, Фаттори, Страпарола и его приятные ночи, маркиза Помпадур, Смит-и-Вессон, Роза Люксембург, Дзено Козини, Пальма Старший, археоптерикс, Чичеруаккьо, Матфей-Марк-Лука-Иоанн, Пиноккио, Жюстина, Мария Горетти, Фаида эта, жившая средь блуда, остеопороз, Сент-Оноре, Бакта, Экбатана, Персеполь, Суза, Арбела, Смирна, Хиос, Колофон, Пилос, Аргос, Итака, Афины, Александр и гордиев узел. Энциклопедия осыпала меня палыми листьями, хотелось отмахаться, как от роя пчел [85] .
85
Я чувствую себя неловко, цитируя данный отрывок так, словно бы это был мой собственный текст. В итальянском варианте романа я собрал цитаты из хорошо знакомых среднему итальянскому читателю литературных произведений, однако переводчику пришлось попотеть над «переписыванием» моей компиляции, подбирая отрывки, которые были бы узнаваемы для читателя русскоязычного. Это один из случаев, когда переводчику следует избегать буквального перевода, подыскивая в родном языке адекватные аналогии, создающие аналогичный оригинальному тексту эффект. В любом случае, при всей своей отличности от оригинала, перевод Елены Костюкович отлично передает ощущение моего хаотичного коллажа
Перечни в массовой культуре
Поэтика списка пронизывает также многие аспекты массовой культуры, однако здесь они преследуют не ту же цель, что в авангардном искусстве. Вспомним хотя бы такие знаменитые визуальные перечни, как парад девушек в страусовых перьях, спускающихся по лестнице в фильме «Безумства Зигфельда» (1945), знаменитое водное шоу из «Красавиц на воде» (1944), шеренги танцующих девиц в картине «Парад в огнях рампы» (1933) или дефилирующих моделей из «Роберты» (1935) — и сравним их с нынешними дефиле высокой моды.
В данном случае появление перед зрителем верениц очаровательных красоток призвано всего лишь создать видимость изобилия, удовлетворить гигантоманию, продемонстрировать не один чудный образ, но много, очень много, предоставить в распоряжение потребителя неисчерпаемый запас сладострастных соблазнов — подобно тому, как властители прошлого украшали себя каскадами драгоценностей. Техника перечней этого типа не подвергает сомнению миропорядок; наоборот, она вновь и вновь повторяет, что доступный всем и каждому мир потребительского изобилия — единственная верная модель упорядоченного общества.