Откровенность за откровенность

Однажды вечером Аврору подвозила коммерческая советница; она вела машину так же лихо, как в Париже, и вдруг резко затормозила, едва не врезавшись, как им сперва показалось, в грузовик без фар. Аврора увидела вырисовывающиеся в темноте квадратные ноги огромного слона и поняла, чего ей хочется: попасть в нутро этого города, взойти, человеком среди прочих тварей, на этот гигантский Ноев ковчег, где люди, которых и так чересчур много, цепляются за оконные рамы, за пожарные лестницы, карабкаются на крыши и отвоевывают их у обезьян.

Мидлвэй был другой, более обжитой и уютный, во всей своей розовой пышности, но этот маленький американский Оксфорд мог бы в определенном роде стать для Авроры Ноевым ковчегом, на котором ей так хотелось плыть. Вчера в Зоопарке она поймала себя на том, что завидует обитателям клеток, называемых здесь жизненными пространствами. Они были большие, просторные, огороженные толстыми стеклами, а не по старинке решетками, как в Европе. Дали бы ей местечко, она с радостью затесалась бы среди шимпанзе и орангутанов. С детства у нее был такой пунктик: придя куда бы то ни было, она тут же мысленно искала место для себя, а встречаясь с людьми, надеялась, что они примут ее в свою семью. Тетя Мими раскусила эти маленькие хитрости. Усмотрела в них сметливый ум, с которым племянница в жизни не пропадет, но на деле-то что он ей дал — люди все понимают буквально, и она кочевала из детской в детскую: здесь вам хорошо будет писать. Да кто и когда писал в детской? Нет, скажите, хоть одно произведение оттуда вышло?

Дом Авроры так и не отстроили. Всю жизнь она искала место, где — были б только силы — поставила бы его сама, чтобы писать, — тут же добавляла она, точно поручительство давала.

Приближаясь к незнакомым краям, к новым берегам, когда самолет шел на снижение, она высматривала полоску земли — ей бы занять самый краешек, чтобы не испортить пейзажа; или островок в архипелаге, самый маленький из всех, голый камень, где никто никогда не высаживается; или большие полуразвалившиеся фермы на Баскском побережье: побеги ежевики проросли сквозь крышу, по фасаду змеятся трещины; или домик, где жил когда-то сторож, в самом дальнем уголке парка: настоящая сторожка, одна узкая дверь, она же окно, и крошечный садик.

Как раз перед отъездом в Мидлвэй Аврора предложила одним друзьям продать ей флигелек, которым они все равно не пользовались: это был сарайчик с земляным полом для хранения садового инвентаря, зато в изумительном парке и с чудесной увитой зеленью терраской — летом она могла бы служить рабочим кабинетом. От Авроры не укрылось, как друзья замялись при мысли, что, начав с этого домика-крошечки, она, чего доброго, со временем захочет расширить свои владения. В свете этого испытания им стало ясно, что их дружеские чувства к Авроре не идут дальше удовольствия раза три в год приглашать ее к обеду. Но видеть ее у себя весной, летом, осенью, а может быть, и зимой, если она поставит дровяную печку — эти доходяги-писатели на самом деле ого-го как выносливы! — было решительно выше их сил: полноте, Аврора, вам больше подойдет дворец! А ей подошла бы и клетка, скорей бы только, клетка для обезьян или любая другая в Зоопарке Мидлвэя.

В Париже Аврора жила в жуткой дыре, хотя Врач, спутник, к которому она случайно прибилась, высокопарно именовал это студией. Маленькая однокомнатная квартирка — все, что осталось ей от мужа. Дом стоял так близко к Сене, что отсыревшее ковровое покрытие отставало от пола, краска на стенах пузырилась, а боль простреливала плечо, локоть и запястье, когда она сидела над своими листками, да и листки коробились, словно она вправду поливала их потом и слезами. Но переезжать оттуда она не хотела, и Врач уже не возражал, считаясь с ее правом на свободу, — маленькая уступка так называемой жизни артиста.

Там не было ничего лишнего, голые лампочки, белые стены; стол, стул, матрас и ванна разместились на кусочке паласа. МОНАШЕСКАЯ КЕЛЬЯ, сказала Глория, когда нагрянула к ней; она вообще цеплялась за общие места и штампы, смаковала их со вкусом иностранки, которая выучила язык, как проглотила, залпом, и поэтому хочет, чтобы действительность, хоть ты тресни, совпадала со словами. Будь здесь абажур, она бы, наверно, сказала БОНБОНЬЕРКА, думала Аврора, а если бы на окне стоял горшок с цветком, уж точно упомянула бы МИМИ ПЕНСОН [18] .

18

Парижская гризетка, героиня одноименной новеллы Альфреда де Мюссе.

Глория ухитрилась проникнуть туда, куда никому не было доступа: Аврора не приглашала знакомых домой, а когда звонили в дверь, выбегала навстречу, крича с верхней площадки: «Я сейчас спущусь!» — и останавливала на лестнице даже самых настырных. Она могла, когда не бывала в отъезде, часами лежать на матрасе, рассматривая разводы на потолке; или в ванной, ожидая, пока пар от горячей воды рассеется и осядет капельками, которые будут стекать вниз по облупленным стенам; еще она часто стояла у окна, глядя на стену напротив, всего в двух метрах, причудливо украшенную десятилетиями копившимся голубиным пометом: узоры, разъеденные в камне нечистотами выглядели жутко, а грязно-белые натеки, сползали, задерживаясь в любой неровности и вздымались на этом шатком основании мягкими трубами.

Когда они покупали жилье вместе с бывшим мужем, у них был выбор между квартирой в том же доме на первом этаже, окнами во двор напротив кухни бистро, фирменным блюдом которого был хрустящий картофель — повар, здоровенный парень, жарил его прямо на полу, — и этой, на третьем, напротив глухой стены выселенного дома — продавец, не жалея красок, расписывал, каким он будет в самом скором времени, после реставрации, как заиграет солнце на белых стенах. И они купили эту темную дыру, польстившись на солнце, которое так и не засияло на глухой стене, покрывшейся вдобавок язвами. Но она не жалела о первом этаже, потому что фирменное блюдо бистро пользовалось все большим спросом и по утрам двор служил складом для картошки. А по вечерам через край водосточного люка выплескивалось вонючее масло.

Каждый раз, когда выводились птенцы, Аврора, не считаясь с мнением Лейлы — та из принципа была на стороне голубей, — ломала голову, придумывая, как бы выжить новых соседей. У нее вошло в привычку заговаривать об этом за столом у Врача, чтобы выслушать советы, которые могли оказаться ей полезны. Тема никого не оставляла равнодушным. Один юрист, например, спец по налогообложению, в свое время конструировал водяные бомбы и закладывал их на скат крыши, под которым гнездились голуби. Выпускник Национальной школы управления в детстве любил поймать голубя, вставить ему под хвост зажженную петарду и выпустить в стаю, где он взрывался среди своих собратьев. А одна журналистка вспомнила, как ее первый муж, молодой адвокат, возвращаясь домой с работы, непременно проходил через городской сад, сворачивал шеи парочке голубей и приносил их к обеду. Ей было противно, но все равно приходилось ощипывать их и готовить. Присутствующий за столом токсиколог поведал им, что потребление голубятины в течение месяца отравляет кровь верней всякого мышьяка, и можно спровадить, скажем, опостылевшего супруга к праотцам, не оставляя следов. Журналистка взгрустнула — наверно, об упущенной возможности.

Рассказ о петардах запал Авроре в душу как откровение: помимо жестокости, какая маниакально расчетливая скрупулезность! Это ж какое мужество надо иметь, чтобы так мучить живое существо, засовывать ему в зад петарду, за которой еще надо не полениться сходить в магазин, где их продают. Как-то Аврора принесла с бала студентов-медиков золотистую картонную трубку и разноцветные шарики. Врач, глядя, как она набивает ими карманы, сказал: ну как ребенок! А ведь у нее в руках было грозное оружие. Дома она кинулась к окну и дунула что было сил. Голуби приподняли головки и посмотрели на нее с удивлением и легкой досадой — точно так же Врач на балу смотрел на интерна, швырнувшего в него горсть конфетти!

Голуби не испугались бы даже револьвера или охотничьего ружья: слишком узкое пространство, отделявшее их от Аврориной квартирки служило им защитой, и они это знали. Более того — года два или три назад они решили оккупировать и окно, к которому она прислонялась правым плечом, когда писала. Тщетно она угрожала им — поглощенные своим неумолчным воркованием, пернатые не двигались с места. Не реагировали и на взмах руки, которым она пыталась их спугнуть, а у нее теперь этот жест стал чем-то вроде тика: поднять руку с ручкой и, прежде чем обмакнуть перо в чернильницу, постучать им по стеклу. Согнать их можно было только открыв окно, да и то они не сразу изображали испуг, дожидались, пока она действительно встанет и начнет воевать со шпингалетом.