Откровенные записи Кости Хубова

Школьником я ненавидел субботы и воскресенья. В эти дни недели отец и мать толклись дома. Оба были тогда красивы, молоды. Оба по–своему любили меня. И жестоко ссорились по поводу моего воспитания. Порой до драки. В то время отец работал администратором на «Мосфильме», часто надолго уезжал с какой-нибудь киногруппой на съёмки. Он, по его выражению, когда-то «выудил маму из трёхрублёвой массовки».

Красивая девушка из подмосковного Подольска, она пыталась поступить учиться на актрису. Ездила на электричке сдавать экзамены, кажемся, во все театральные училища. В конце концов, уже выйдя замуж за отца, окончила Институт культуры. Стала работать в заводском клубе руководителем художественной самодеятельности. И все свои несбывшиеся мечтания сосредоточила на мне.

Каждый наверняка знает десятки подобных историй, когда ребёнок должен расплачиваться за амбиции своих родителей, преимущественно мамаш.

В детском саду кружок рисования и лепки. Потом коньки, художественное слово. Снова изокружок, танцы. И уж конечно, обучение игре на фортепиано.

Из последних денег купили подержанное дореволюционное пианино — проклятие моих школьных лет. К приходящей учительнице музыки со временем добавилась преподавательница английского языка.

Удивительно, что, ошалевший от всех этих занятий, я ухитрялся готовить уроки, кое-как переходить из класса в класс.

Мама хвастала мной перед знакомыми и сослуживцами. Не раз заставляла выступать в своём клубе. Причесанного и принаряженного.

Когда я учился в седьмом классе, к моим занятиям прибавился ещё и теннис! Девочки обмирали, видя меня в белых шортах, белоснежной тенниске, с заграничной ракеткой в руке.

Ни к чему я не испытывал интереса. Всё, что навязывается, становится противным. Как рабство.

В редкое свободное время я тупо подкидывал и ловил теннисные мячики. То по два, то по три, то по четыре за раз. Постепенно научился жонглировать.

И ещё отрадой моей жизни были, конечно, посещения родителей отца — бабушки и дедушки. Они втайне сочувствовали мне. Каждый по–своему. Бабушка просто жалела, подкармливала. Дедушка всё чаще допытывался, кем я хочу быть, куда пойду учиться.

С самого начала он невзлюбил маму. За то, что она не умеет вкусно готовить, за то, что дома у нас вечный хаос, за то, что вечно бегает по театрам и концертам, растрачивает деньги на моих преподавателей. «Добром не кончится», — поговаривал он.

Как в воду глядел. Отец бывал дома всё реже. Всё ездил в свои киноэкспедиции. Ненадолго возвращался. Однажды привёз оренбургскую шаль для мамы.

А мама между тем пригрела в своём клубе непризнанного художника из Подмосковья. Теперь её заботы переключились на этого уже немолодого неудачника. Мрачные картины его никто не покупал, они нигде не выставлялись. Мастерской не было.

Какой-то американский корреспондент опубликовал в нью–йоркском журнале большой очерк с цветными репродукциями этих картин и объявил Германа Аристарховича — так звали художника — революционером в искусстве, восставшим против социалистического реализма.

Может быть… Лично мне картины не нравились. Не нравился и он сам — вечно брюзжащий, самоуверенный. Мало того, что в отсутствие отца он всё чаще стал приходить к нам в гости, засиживался допоздна, оставался ночевать; он стал приводить с собой шумные компании таких же художников- диссидентов.

Мама варила сардельки, бегала за выпивкой. Как могла, пыталась найти им хоть какой-то заработок.

Как-то вдруг я ощутил себя лишним.

Можете себе представить, что чувствовал я по ночам, зная, что в соседней комнате остался ночевать Герман Аристархович. Вместе с мамой! Как переживал за отца, который конечно же обо всём догадывался, всё чаще и всё надольше уезжал.

Некуда было от всего этого деться. Некуда деться.

С грехом пополам я кончал учиться в последнем классе. Наступали весенние каникулы, последние школьные каникулы. У родителей одного из моих соучеников имелась дача. Он пригласил шестерых наших парней, в том числе и меня, отправиться в весенний поход по течению какой-то вроде бы очистившейся ото льда речки Рожайки, чтобы проветриться, половить рыбу и по окончании пешего путешествия с ночёвками у костра добраться до дачи и провести там оставшееся время каникул.

С удочками, тяжелыми палатками и рюкзаками, набитыми хлебом, картошкой, тушенкой и другими консервами, мы поджидали днём у Центрального телеграфа — сборного пункта нашего запаздывающего участника. Непомерно тучного. Отара Беридзе.

Закомплексованный малый, он всегда сетовал, что даже девушки из нашего класса не хотят с ним дружить, что у него до сих пор не было ни одного романа, ни разу даже не целовался.

Я-то, наоборот, всегда находился в центре внимания наших девиц. И не только наших.

Короче говоря, этот толстяк сильно запоздал. Да ещё почему-то явился без рюкзака. Признался, что накануне познакомился в булочной с каким-то «дивным созданием». И в данный момент направляется к метро «Охотный ряд» на свидание, чтобы для начала отправиться с этой девицей в кино или в кафе–мороженое.

Мы были заинтригованы. И решили пусть опоздать на электричку, но сопроводить его, хоть издали взглянуть на «дивное создание».

И тут он оробел. Чем ближе подходила наша компания к месту свидания, тем медленнее он плёлся. У самого метро с надеждой сказал: «А может, она не придёт?».

Мы не стали ждать вместе с ним. Спустились к платформам и поехали на вокзал.

Поход оказался неудачен. Леса не просохли. Грязища была страшная. Кое–где лежали пласты снега. По ночам было очень холодно. Да и потом, на даче нечем было топить печку. Выяснилось, в рюкзаках у братвы имелась водка. Я-то её терпеть не могу. Ребята же перепились. До рвоты.

А когда я вернулся домой, мама и Герман Аристархович сказали, что отец ушел жить к своим родителям.

В тот же день и я переселился к дедушке и бабушке.

5

При том, что я, наверное, никогда не кажусь одиноким, что многие женщины, как говорится, сразу кладут на меня глаз, не с кем быть самим собой. Можно это понять? Неужели я один такой урод? Тот же Лермонтов написал: «В душе моей, как в океане, надежд разбитых груз лежит».

Каких надежд? Что за особые надежды могли быть у маменькиного сынка?

Я всегда мечтал прорваться куда-то в другой мир, к другим людям. Смутно чувствовал, что вокруг какая-то фальшь, игра в чепуху. «Майя», как говорили древние индусы.

И тогда, в советские годы, и теперь, после того как всё вроде бы изменилось, чувствую себя выпадающим из общего порядка вещей.

Потому и ухватился за лабораторию, приоткрывшую дверь во что-то иное.

Есть выражение «виртуальная реальность». Вот я — реальность, деревья — реальность, трава — реальность. Даже облака — реальность.

Люди опутали себя невидимой, но вполне ощутимой реальностью, которой на самом деле на Земле нет. И эта условная, но вполне ощутимая виртуальная реальность запутывает их, душит. Заставляет притворяться.