Открытие мира (Весь роман в одной книге)

Марья Бубенец, поднимая мужа, плакала, будто и на самом деле ей жалко было Сашу. Голося, она бережно вытирала ему кровь и грязь с лица, а украдкой драла за волосы, шипела, совала под бока кулаками.

Андрей Шестипалый, выуживая из воды шляпу, заметил это, хрипло рассмеялся.

— Хорошенько его, хорошенько! — посоветовал он. — Чуть не убил меня, боров пьяный.

Марья так и взвилась:

— Сам ты боров поганый, урод несчастный! И жена — свинья, неряха… Знал господь, кого покарать. Я те добавлю, сатана, обломаю лишний коготь! Я те расчешу куделю!

Шурка мигнуть не успел, как она повисла у Андрея на бороде. И давай возить, только клочья полетели.

— Очумела… собака! — двинул Марью наотмашь глебовский верховод.

— Да будет вам! — вмешался, подбегая, Сморчок. — Душа-то у вас есть?

Шестипалый пощупал бороду, харкнул.

— На! Погляди! — и ударом в зубы свалил Сморчка с ног.

Ваня Дух, верно, только этого и ждал — бросился на выручку пастуху. За Шестипалого вступились глебовские, и пошла настоящая потасовка.

Теперь Горев и Никита Аладьин ничего поделать не могли. Они лишь путались среди мужиков, мешали, и им попадало от чужих и своих. Защипались, зацарапались бабы, норовя побольше изодрать кофт и платков.

Шурке стало не по себе, жутко. И оттого, что верх брали трезвые глебовские мужики; и оттого, что пропал в свалке отец со своим поленом; и, главное, оттого, что разъяренные мужики, как он теперь догадывался, хотели не просто поколотить сторону и прогнать с луга, а определенно собирались биться насмерть. Это уже была не драка, а что-то другое, похожее на побоище, про которое рассказывали сказки, где кости трещат, головы с плеч валятся. Слушать про это интересно, а смотреть — страшно.

И Шурка заревел отчаянно, стал звать отца. Глядя на него, заревела Катька. И даже Олег Двухголовый рожу скривил. Чужие девчонки и мальчишки, появившиеся рядом, подхватили плач, принялись слезно кликать своих отцов и мамок:

— Ой, тятенька — а!.. Ой, ма — аменька — а!..

Ребята от слез ничего не видели, и оттого им становилось еще страшнее.

Конец побоища был неожиданный и совершенно непонятный.

Внезапно появился управляющий Платон Кузьмич на сером рысаке, в двуколке, с дядей Родей за кучера.

И не стало на лугу двух стен. Одна мертвая стена выросла перед двуколкой.

У Андрея Шестипалого из носа текла ручьем кровь. Он, сморкаясь, размазывал ее по бороде рукавом. Ваня Дух, порыжев от грязи, в разорванном пиджаке, злобно сверлил одним глазом: второй глаз у него закрылся. Вспухла правая полосатая щека у Шуркиного отца. Глебовский веселый мужичонка, тот, что вчера шлялся на гулянье с деревянной игрушечной лошадкой, обеими руками держался за голову. Матвей Сибиряк, разорвав зубами подол рубахи, перевязывал лоскутом распоротую косой ладонь.

Было так тихо, что слышал Шурка, как переступал, засекая подковами, жеребец и слабо покашливал, отплевываясь кровью, Сморчок.

— Что у вас тут такое? — строго спросил управляющий, грузно вставая с сиденья.

— Свадьба! — насмешливо отозвался кто-то из мужиков.

— Что — о? — грозно переспросил Платон Кузьмич, дрогнув отвислыми бритыми щеками.

Он едва не опрокинул двуколку, переваливаясь через ее край, и пошел медведем на народ.

Все расступились, образуя улицу, и в конце ее, на виду, оказался питерщик, с поломанным прутиком в кулаке. Расставив ноги в грязных сапогах, почернев, в сбившейся на затылок кепчонке, Горев торчал из травы корягой.

И, словно боясь споткнуться, не дошел до него Платон Кузьмич.

— Ты кто такой? Я тебя не знаю, — отрывисто сказал он, насупясь.

— Неужели? — удивился Афанасий Сергеевич, покачав кепочкой с пуговкой. — Экая беда! — сказал он огорченно. — Видать, я память вам маленько отшиб… когда в пятом году ненароком заехал по уху. Извините, дело прошлое.

Шепот, не то смешок пролетел по народу. Поубавился в стене проход до узкого переулка. Шурка, конечно, вскинулся глазами на мясисто — желтые уши Платона Кузьмича. Уши розовели, розовели, потом стали красными и словно еще крупнее.

— Гм — м… Опять ты здесь?! — изумленно протянул управляющий и пожевал губами. Оглянулся назад, на двуколку, обвел избитых мужиков и баб крутым взглядом из-под серых бровей и вскипел: — Это ты стравил их, негодяй?

— Я?!

Горев шагнул и поднял обломок прута. И столько ненависти было в его перекошенном лице, что Шурке опять стало страшно.

— Вот что, господин управляющий… уезжайте-ка подобру — поздорову, тихо посоветовал Афанасий Сергеевич, доламывая прут. — Уж мы как-нибудь тут сами поладим.

— Очень хо — ро — шо — с! — прорычал Платон Кузьмич, дергаясь мешками щек, повернулся, и снова переулок раздвинулся перед ним просторной улицей.

Он медленно шел к двуколке, и за сутулой спиной его пустое место сразу зарастало бабами и мужиками.

Собираясь уезжать, управляющий погрозил пальцем.

— Не допущу!.. Кого слушаетесь? Ну, пеняйте на себя… Не продаю луга! Сам буду косить… Сам!

Все, что произошло дальше, мелькнуло перед Шуркой как во сне — будто было и не было.

Мужиков и баб плеснуло к двуколке.

— Прочь! — грозно зыкнул управляющий.

— Измыва — а–аешься?! — раскатился по лугу рев Сморчка.

Кнут, свистя, перепоясал Платона Кузьмича.

— Мерзавец! — затрясся тот. — В тюрьму!.. Вяжи его, Родион!

Дядя Родя, соскочив, сгреб управляющего в охапку, кинул в двуколку, сунул вожжи в руки.

— Сиди… пока цел!

И ударил пятившегося жеребца ногой.

Двуколка рванулась, Платона Кузьмича отбросило назад, он подскочил на сиденье, взмахнул вожжами…

— Умница, — сказал Горев, подходя к дяде Роде и здороваясь. — От верной каторги спас ребят.

— А не хозяина ли? — криво усмехнулся Андрей Шестипалый.

— Действительно, — признался дядя Родя, хмурясь, — второй раз я его от смерти спасаю.

Ваня Дух мрачно бросил:

— И в третий спасешь.

— Как придется… — загадочно ответил дядя Родя и пошел потихоньку вслед за двуколкой в усадьбу.

Потом началось самое невиданное и такое расприятное, что у Шурки от радости перехватило дыхание и затряслись коленки, словно он нашел еще одно золотое колечко с драгоценным камешком или кто-то подарил ему Счастливую палочку.