Открытие мира
Шрифт:
Сельские мужики виновато оправдывались:
– Наш луг... Кому не обидно? Перекупили - богачи выискались!
– А вам кто запрещал?
– огрызались глебовские.
– Кошелек, растакие суседи... Кошелек!
– У нас скотина тоже от бескормицы дохнет.
– Подыхайте с ней заодно! Чужое не трогайте!
– Да какое же чужое, раз заплачено?
– Запла-а-ачено? А сдачи не хошь - поленом?
Брани и крику еще было много, но уже потянулись мужики за кисетами. И первый дымок, плывя паутиной в воздухе, известил ребят, что больше они ничего путного не увидят.
Так
Марья Бубенец, поднимая мужа, плакала, будто и на самом деле ей жалко было Сашу. Голося, она бережно вытирала ему кровь и грязь с лица, а украдкой драла за волосы, шипела, совала под бока кулаками.
Андрей Шестипалый, выуживая из воды шляпу, заметил это, хрипло рассмеялся.
– Хорошенько его, хорошенько!
– посоветовал он.
– Чуть не убил меня, боров пьяный.
Марья так и взвилась:
– Сам ты боров поганый, урод несчастный! И жена - свинья, неряха... Знал господь, кого покарать. Я те добавлю, сатана, обломаю лишний коготь! Я те расчешу куделю!
Шурка мигнуть не успел, как она повисла у Андрея на бороде. И давай возить, только клочья полетели.
– Очумела... собака!
– двинул Марью наотмашь глебовский верховод.
– Да будет вам!
– вмешался, подбегая, Сморчок.
– Душа-то у вас есть?
Шестипалый пощупал бороду, харкнул.
– На! Погляди!
– и ударом в зубы свалил Сморчка с ног.
Ваня Дух, верно, только этого и ждал - бросился на выручку пастуху. За Шестипалого вступились глебовские, и пошла настоящая потасовка.
Теперь Горев и Никита Аладьин ничего поделать не могли. Они лишь путались среди мужиков, мешали, и им попадало от чужих и своих. Защипались, зацарапались бабы, норовя побольше изодрать кофт и платков.
Шурке стало не по себе, жутко. И оттого, что верх брали трезвые глебовские мужики; и оттого, что пропал в свалке отец со своим поленом; и, главное, оттого, что разъяренные мужики, как он теперь догадывался, хотели не просто поколотить сторону и прогнать с луга, а определенно собирались биться насмерть. Это уже была не драка, а что-то другое, похожее на побоище, про которое рассказывали сказки, где кости трещат, головы с плеч валятся. Слушать про это интересно, а смотреть - страшно.
И Шурка заревел отчаянно, стал звать отца. Глядя на него, заревела Катька. И даже Олег Двухголовый рожу скривил. Чужие девчонки и мальчишки, появившиеся рядом, подхватили плач, принялись слезно кликать своих отцов и мамок:
– Ой, тятенька-а!.. Ой, ма-аменька-а!..
Ребята от слез ничего не видели, и оттого им становилось еще страшнее.
Конец побоища был неожиданный и совершенно непонятный.
Внезапно появился управляющий Платон Кузьмич на сером рысаке, в двуколке, с дядей Родей за кучера.
И не стало на лугу двух стен. Одна мертвая стена выросла перед двуколкой.
У Андрея Шестипалого из носа текла ручьем кровь. Он, сморкаясь, размазывал ее по бороде рукавом. Ваня Дух, порыжев от грязи, в разорванном пиджаке, злобно сверлил одним глазом: второй глаз у него закрылся. Вспухла правая полосатая щека у Шуркиного отца. Глебовский веселый
мужичонка, тот, что вчера шлялся на гулянье с деревянной игрушечной лошадкой, обеими руками держался за голову. Матвей Сибиряк, разорвав зубами подол рубахи, перевязывал лоскутом распоротую косой ладонь.Было так тихо, что слышал Шурка, как переступал, засекая подковами, жеребец и слабо покашливал, отплевываясь кровью, Сморчок.
– Что у вас тут такое?
– строго спросил управляющий, грузно вставая с сиденья.
– Свадьба!
– насмешливо отозвался кто-то из мужиков.
– Что-о?
– грозно переспросил Платон Кузьмич, дрогнув отвислыми бритыми щеками.
Он едва не опрокинул двуколку, переваливаясь через ее край, и пошел медведем на народ.
Все расступились, образуя улицу, и в конце ее, на виду, оказался питерщик, с поломанным прутиком в кулаке. Расставив ноги в грязных сапогах, почернев, в сбившейся на затылок кепчонке, Горев торчал из травы корягой.
И, словно боясь споткнуться, не дошел до него Платон Кузьмич.
– Ты кто такой? Я тебя не знаю, - отрывисто сказал он, насупясь.
– Неужели?
– удивился Афанасий Сергеевич, покачав кепочкой с пуговкой.
– Экая беда!
– сказал он огорченно.
– Видать, я память вам маленько отшиб... когда в пятом году ненароком заехал по уху. Извините, дело прошлое.
Шепот, не то смешок пролетел по народу. Поубавился в стене проход до узкого переулка. Шурка, конечно, вскинулся глазами на мясисто-желтые уши Платона Кузьмича. Уши розовели, розовели, потом стали красными и словно еще крупнее.
– Гм-м... Опять ты здесь?!
– изумленно протянул управляющий и пожевал губами. Оглянулся назад, на двуколку, обвел избитых мужиков и баб крутым взглядом из-под серых бровей и вскипел: - Это ты стравил их, негодяй?
– Я?!
Горев шагнул и поднял обломок прута. И столько ненависти было в его перекошенном лице, что Шурке опять стало страшно.
– Вот что, господин управляющий... уезжайте-ка подобру-поздорову, тихо посоветовал Афанасий Сергеевич, доламывая прут.
– Уж мы как-нибудь тут сами поладим.
– Очень хо-ро-шо-с!
– прорычал Платон Кузьмич, дергаясь мешками щек, повернулся, и снова переулок раздвинулся перед ним просторной улицей.
Он медленно шел к двуколке, и за сутулой спиной его пустое место сразу зарастало бабами и мужиками.
Собираясь уезжать, управляющий погрозил пальцем.
– Не допущу!.. Кого слушаетесь? Ну, пеняйте на себя... Не продаю луга! Сам буду косить... Сам!
Все, что произошло дальше, мелькнуло перед Шуркой как во сне - будто было и не было.
Мужиков и баб плеснуло к двуколке.
– Прочь!
– грозно зыкнул управляющий.
– Измыва-а-аешься?!
– раскатился по лугу рев Сморчка.
Кнут, свистя, перепоясал Платона Кузьмича.
– Мерзавец!
– затрясся тот.
– В тюрьму!.. Вяжи его, Родион!
Дядя Родя, соскочив, сгреб управляющего в охапку, кинул в двуколку, сунул вожжи в руки.
– Сиди... пока цел!
И ударил пятившегося жеребца ногой.
Двуколка рванулась, Платона Кузьмича отбросило назад, он подскочил на сиденье, взмахнул вожжами...