Открытые окна
Шрифт:
Я испугалась, что Костя теперь пойдёт домой. Но он как ни в чём не бывало направился в Катин двор, к турнику. Как будто всегда так занимался. В этой компании… И что-то получалось у него, что-то не очень…
Мы покидали мяч ещё немного. Но скоро уже все по очереди лезли на турник.
Костя пытался подтянуться и закинуть ногу на перекладину. Никто не смеялся над ним. У Шурки и Серёги у самих это не очень-то получалось.
Шурка спрашивал у Кости между делом:
— А ты мне палец дашь?
Костя не понимал:
— Что — дам?
Шурка
— Железку, которой ты возле пруда махался. Зачем тебе в городе палец? А Михал Григорич нам спасибо скажет…
— Это же от трактора палец! — втолковывал Косте Серёга.
Но Косте боязно было бежать в дом за пальцем. Вдруг бы его назад не выпустили. Ведь наша хозяйка маме обещала…
Я вслед за Костей пыталась подтянуться на перекладине. Ладоням было больно.
Лёнчик подталкивал меня вверх:
— Ну же, ещё немного!
Катенька крутилась тут же, показывала, как она умеет. Хотя это и так все давно видели.
Она теснила всех — и куда только делась её стеснительность! Это была какая-то другая девочка. Она лезла вперёд, толкалась. Ноги её то и дело мелькали у меня над головой, и хвостик то и дело вставал букетом, как у космонавтки. И я думала: «Ну, что она здесь, одна, что ли?»
А потом я и сама не заметила, как мы с ней оказались в стороне от турника. Она взяла меня на руку и потянула со двора, в сад. Зачем мы сюда идём, думаю. Мне хотелось быть во дворе, вместе со всеми.
А Катенька глянула на меня очень странно, в самые глаза, будто через них хотела увидеть, что у меня внутри… Мозг, что ли?
И спрашивает:
— Сегодня уезжаете?
Надо же, как переживает, думаю. А я и забыла уже, что мы уезжаем. В самом деле…
— Да, — говорю. — Вот, уезжаем…
Тут Катенька говорит:
— И уезжайте. Сегодня же.
С таким нажимом.
И я вдруг всё поняла. Вовсе она не печалится, что мы уезжаем. И глаза у неё злые, злые.
И так мне вдруг не захотелось уезжать… Ну, просто — спряталась бы, осталась у Анны Ивановны.
— Может, и не сегодня, — говорю. — Может, мама нас вообще до конца лета оставит.
И прибавила — уж не знаю, с чего меня так понесло:
— Её баб Аня всё уговаривает, чтобы нас оставляла!
Когда это мы хозяйку звали баб Аней?
У Катеньки стало ошеломлённое, растерянное лицо.
«Так тебе, так!» — подумала я.
А Катенька вдруг подняла руки — и ткнула грязные, чёрные пальцы прямо мне в очки. Пальцы скользили вниз по линзам, она вцепилась мне в щёки.
Ногти она, видно, давно не стригла. Они полоснули меня так, что и в животе отозвалось. И будто от моей боли она заорала:
— Аааа!!! — точно это я её царапала.
И тогда у меня прошёл ступор и я тоже заорала и принялась отбиваться.
Тут появился откуда-то её дед Макар — первый раз я увидела его.
Он отрывал Катеньку от меня, тащил прочь, а та повторяла как заведённая:
— Она знает, за что! Она знает!
И дед Макар, оглядываясь через плечо, говорил мне:
— Иди уже от греха! Иди отсюда.
Из
бурьяна я подняла очки, протёрла краем футболки. Щеки горели. Когда я дотрагивалась до них, на пальцах оставалась кровь.Я стояла и не знала, что делать.
Потом спохватилась: банты!
Схватилась за карманы. Здесь банты, у меня…
Мальчишки во дворе галдели, все четверо, и Костя тоже с ними. У них была какая-то своя игра. Они были так заняты, что даже не думали — куда мы с Катей делись и вдруг со мной что-нибудь случится?
Вот Костя подошёл к турнику — и взлетел, не хуже, чем Катенька… Наверху задержался, и вдруг как закричит:
— Мама, папа, мы здесь!
«Не верится тебе, а ты верь…»
С улицы в Катькин двор вошли наши мама и папа.
Костя им махал с высоты, счастливый.
И мама уже бежала к турнику с криком:
— Тебе нельзя!
Я машинально подумала: «Ну, зачем она так? Зачем — чтобы и эти мальчишки знали, что Костя не такой, как они?»
Но мама всё повторяла:
— Доктор сказал… Отслойка сетчатки будет, ты ослепнешь …
И папе командовала:
— Сними же его!
Костя спрыгнул на землю сам, спружинил ногами — всё ловко, быстро, но видно было, что чувствует он себя снова неповоротливым, как мешок, и не знает, куда деваться.
Я наблюдала, стоя в распахнутой калитке.
Мама начала:
— Вот как вы без старших…
И тут они все меня увидели.
Мама сразу оказалась рядом со мной, схватила в охапку, в воздух подняла, потащила с Катькиного двора.
Я твердила:
— Это я об ветки, об ветки поцарапалась…
Папа пытался что-то сказать, пытался отнять меня. Мама, захлёбываясь негодованием, кидала ему, видно, повторяя его недавние слова, передразнивая:
— Ничего! Они там с ребятишками!
И, дёргая Костю за руку, вопрошала:
— Чего вас опять к этой шпане понесло? Во дворе, что ли, не сиделось?
У ворот Анны Ивановны я мельком увидела нашу машину. Папа, оказывается, заехал за мамой в Собакино, и они вместе приехали забирать нас.
В доме хозяйка снова доставала вату, перекись водорода. Говорила:
— Бывает, бывает всё. Дело молодое…
И маму учила:
— Она говорит, ветками снова поцарапалась. Как тот раз в малине. А ты ей и верь…
Мама возмущалась:
— Так как же «верь», я сама вижу…
Хозяйка отвечала миролюбиво:
— А иногда надо и глаза закрыть. Видишь-то видишь, а сама — как бы и не видишь… Вот мы сейчас ранки-то смажем, и заживёт всё, и следов не останется.
Костя рядом стоял и молча сочувствовал мне — пока папа не позвал его воду носить. Папа успел пройтись по дому и углядеть, что в кухне бак наполовину пустой.
Потом мы за столом сидели. Ужинали. Хозяйка робко говорила маме:
— Хотела просить, чтобы оставались ещё, сколько можете… Или чтоб детей оставили — пожить. Им что за интерес такой — снова на асфальт?