Открывая новые горизонты. Споры у истоков русского кино. Жизнь и творчество Марка Алданова

Однажды критик упрекнул его: зачем он постоянно рисует печальные развязки революций? Как бы в ответ он в "Повести о смерти" взял только начальный этап революции 1848 года - общество охвачено радостью, ораторы выступают на улицах. Но уже тогда было ясно: поведением вождей руководят соб­ственная корысть, тщеславие, злоба.

В "Повести о смерти" есть такой эпизод. Один из персона­жей видит во сне Чистилище. Там, помимо отделений, назван­ных Данте (гордецов, скряг, завистников, лжецов...), есть еще одно, отделение революционеров, не достигших власти. Рево­люционеры же, достигшие власти, читаем в повести, как и множество других людей, имевших в земной жизни большую власть, помещаются в Аду.

Революционный путь развития отвергал. Вместо модной ког­да-то формулы "революции -- локомотивы истории" предлагал такую: "революции -- локомотивы истории, тянущие назад". Считал, что возлагающиеся на революции надежды почти ни­когда не сбываются, жизненный уровень народа надолго падает, начинается полоса вооруженных конфликтов, у власти сменяют друг друга недостойные люди.

В книге "Армагеддон", изданной в Петрограде в1918 году, он писал о революции 1848 года во Франции: "События развивались быстро и грозно, но раз­вязка наводит на скорбные мысли". И в самом деле, после изображенных в "Повести о смерти" событий на смену сравни­тельно безобидному королю из Бурбонов Луи Филиппу пришел вдвое худший Луи Наполеон Бонапарт. Все двадцать с лишним лет его правления Франция не вылезала из войн и колониаль­ных экспедиций. Дело закончилось позорной капитуляцией французской армии под Седаном 2 сентября 1870 года, а через два дня в стране произошла революция. Ф.И. Тютчев так под­вел итог его правлению:

Народ, взложивший на тебя венец,

Ты ложью развратил и погубил вконец.

Слово "повесть" в заголовке возвращает нас к циклу фило­софских повестей Алданова 30-годов. В них изображены вели­кие художники прошлого: Микеланджело в "Бельведерском торсе", Ломоносов в "Пуншевой водке", Байрон в "Могиле воина", Бет­ховен в "Десятой симфонии". Рядом с художниками действовали политики, а кроме того простые смертные. Алданов был убеж­ден, что государственные деятели и полководцы как правило не выше (не умнее, не талантливее...) простых смертных, их подняли на волну славы обстоятельства, Его Величество Слу­чай. Иное дело -- крупные художники. Романтического ореола они у Алданова лишены, писатель не любил романтизма, он изображал своих героев порою смешными, мелочными, не при­способленными к окружающей действительности, порою жес­токими к близким, но в творчестве, в свой звездный час они в его изображении обретают подлинное величие.

"Из эпохи Бальзака, но не о Бальзаке", -- писал Алданов о своей повести. Пожалуй, был не вполне прав: точнее было сказать: "Не только о Бальзаке". Бальзак -- один из главных героев, и кульминация повести -- посвященные ему главы.

Бальзак привлекал Алданова и как скептик в век революци­онных потрясений, и как великий труженик. Но Алданов Баль­зака не идеализировал, и вообще идеализировать кого бы то ни было не умел: был ироничен, слыл парадоксалистом-скептиком. Изучив литературу о Бальзаке, он пришел к убеждению, что Бальзак единственный крупный писатель, никакой идее не слу­живший. Свои размышления на эту тему он развивал в письме Бунину от 9 октября 1950 года, касающемся "Повести о смер­ти": "И вот там есть страница о великих писателях вообще. Кажется, ничто мне никогда не давалось так тяжело, как эта страница: я два раза вырезывал ее из рукописи и два раза вклеивал опять! Там есть вопрос: есть ли великие писатели, не служившие никакой идее? Простите пошлые слова -- я огруб­ляю. Вы понимаете, что я говорю не о том, что писателю надо быть меньшевиком или народником. Но я пришел к выводу, что Бальзак был единственным большим писателем, никакой идее не служившим. Проверял себя и проверяю. В русской литера­туре, конечно, Толстой, Достоевский, Тургенев, Гоголь "служи­ли" (самому неловко писать это слово, но Вы поймете меня не в опошляющем смысле). Однако служил ли Пушкин? Служили ли Чехов и Вы?

Я ответил себе утвердительно: да, служили. Чему именно? Какой идее? Если б такие слова не были невозможны и просто не произносимы, я ответил бы, что и Пушкин, и Чехов, и Вы служили "добру и красоте". Вязнут слова, но, по-моему, это так".

Эти строки из письма как объяснение в любви пожилого писателя давно оставленной родине, русской культуре. Он с упоением рисует картины ушедшего в прошлое быта, очень точен в деталях, и здесь мы смело можем - в который раз!
– помес­тить, по А.А. Кизеветтеру, "с подлинным верно".

Порою, однако, перед историческим романистом встают почти неразрешимые задачи. Иногда свидетельства современников о каком-то событии одно другому противоречат. В историческом труде можно привести различные варианты и заявить: "Я не знаю, как было на самом деле". Романист такой возможности лишен, он рисует одну единственную картину события -- и сразу же его можно упрекать в предвзятости. Алданову нужно было изобразить смерть Бальзака. Октав Мирбо через полвека после этого события опубликовал о нем сомнительные воспо­минания художника Жигу. "Разоблачения" со множеством физи­ологических подробностей наделали немало шума. Французс­кие "бальзакисты" разделились, одни им поверили, другие нет. Как было поступить Алданову?

Он пошел по пути не художественной прозы, а документаль­ной. Изложил версию Мирбо и сообщил, что многие авторитет­ные специалисты ее не принимают, а закончил повествование на высокой ноте: привел трогательный, не вызывающий сомне­ний по части достоверности рассказ Гюго о посещении им умирающего Бальзака, привел его слова на похоронах: "Это был гений". Повествование строго документальное, автор выс­тупает как ученый-исследователь, для него вымысел в этой финальной сцене невозможен. Вместе с тем, он заканчивает повествование необычайно выразительной "сладкой", как выра­жались в старину, цитатой, на патетической ноте.

Но Алданов не был бы Алдановым, если бы ограничился иллюстрацией к старому романтическому тезису о бессмертии в искусстве. Он имел свой, особый взгляд на бессмертие и в концентрированном виде воплотил его в письме В.А. Маклакову от 27 марта 1950 года (уже работал в это время, надо думать, над "Повестью о смер­ти"), Маклаков поделился с ним самым сокровенным: считает свою жизнь прожитой даром. Алданов в ответе размышляет на такую тему: никто после себя ничего не оставляет: "Книги или картины или ученые труды человека живут много пятьдесят лет, музыка немного дольше. Приблизительно столько же хранится память о человеке, который памяти стоил, хотя бы ни одной строчки он не написал. Затем забывают по-настоящему -- как что-то, а не как звук, -- и тех, и других. Есть счастливые исключения, но ведь, скажем правду, они в огромном большин­стве случаев "бессмертны" мертвым бессмертием. Никто ведь, правду говоря, не читает Данте, ни Аристофана, или читают их раз в жизни, в молодости, чтобы можно было больше к ним никогда не возвращаться (Екклезиаст и "Война и мир" не в счет). Помнят имя".

В конце второй мировой войны Алданов задумывал написать киносценарий. Он обратился к русским актерам Голливуда Михаилу Чехову и Акиму Тамирову с предложением, что напи­шет сценарий, где будут для них роли, по "Отцу Горио" Бальза­ка. Из ответного письма следовало: актеры не помнят бальза­ковского текста, просят прислать им краткое "экспозе", содер­жание. Не из этого ли эпизода, как из зерна, пророс замысел представить Бальзака как пример знаменитого писателя, чьи книги уже перестали помнить?

Есть в "Повести о смерти" глава, где даны размышления ставшего вдовцом Константина Платоновича Лейдена. Снова, как в письме Алданова Маклакову, звучит, что надеяться оста­ется только на "личное" бессмертие, бессмертных дел нет, к тому же ограниченное во времени, -- пока живы те, кто помнит умершего. Эта глава, глава из пятой части (герой ни разу не назван по имени, только "он"), на деле воплощает кредо самого писателя. Религиозным человеком он, подобно Бунину, подобно Набокову, не был, но, обдумывая пройденный путь, приходил к выводу: никакой новой морали людям XX столетия не изобрести, лучшее, чем мы располагаем в сфере нравственности, -- вечная, освященная библейскими пророка­ми система ценностей.

За месяц до того, как Алданов сообщил Б.К. Зайцеву, что задумал новую повесть, Зайцев прислал ему свой отзыв об "Истоках", которые только что вышли в свет в Париже. Он писал: "Старосветские помещики", семейственность, жена-опора -- чуть ли не единственный фундамент, на котором можно существо­вать... Все это я весьма "приемлю и ничтоже вопреки глаголю". И вообще прославление простого и человеческого против сальто- мортале. (Как мне тоже далеки всякие спасители человече­ства!)". Зайцев совершенно иначе подходил к гоголевским пер­сонажам, чем Белинский, который видел в них, как и во всех помещиках, пародию на человечество и доказывал, будто их любовь смешна и нелепа. То ли под воздействием письма Зай­цева, то ли самостоятельно, независимо от него, так или иначе Алданов своих киевлян Лейденов уподобляет бессмертным Афанасию Ивановичу и Пульхерии Ивановне, но акцент пере­носит на изображение силы любви и на высокую нравствен­ность персонажей. Очень важен эпиграф из Островского к главе, посвященной Ольге Ивановне: "Зачем я теперь скажу про человека худо? Лучше я должен сказать про человека хорошо". Так распорядилось время: в Советском Союзе истол­кование Белинским "Старосветских помещиков" было признано единственно верным, а в эмиграции появилось произведение, где жизнь провинциалов середины XIX века давала повод писателю объясниться в любви оставленной родине.