Откуда приходят названия. Петербургские улицы, набережные, площади от аннинских указов до постановлений губернатора Полтавченко
Шрифт:
То, что я отвергаю непонятную троицу и не имеющую никакого смысла в наше время басню о падении первого человека, кощунственную историю о Боге, родившемся от Девы, искупляющем род человеческий, то это совершенно справедливо. Бога же – духа, Бога – любовь, единого Бога – начало всего, не только не отвергаю, но ничего не признаю действительно существующим, кроме Бога, и весь смысл жизни вижу только в исполнении воли Бога, выраженной в христианском учении.
Еще сказано: „Не признает загробной жизни и мздовоздаяния“. Если разуметь жизнь загробную в смысле второго пришествия, ада с вечными мучениями, дьяволами, и рая – постоянного блаженства, то совершенно справедливо, что я не признаю такой загробной жизни; но жизнь вечную и возмездие здесь и везде, теперь
Сказано также, что я отвергаю все таинства. Это совершенно справедливо. Все таинства я считаю низменным, грубым, несоответствующим понятию о Боге и христианскому учению колдовством и, кроме того, нарушением самых прямых указаний Евангелия. В крещении младенцев вижу явное извращение всего того смысла, который могло иметь крещение для взрослых, сознательно принимающих христианство; в совершении таинства брака над людьми, заведомо соединявшимися прежде, и в допущении разводов и в освящении браков разведенных вижу прямое нарушение и смысла, и буквы евангельского учения. В периодическом прощении грехов на исповеди вижу вредный обман, только поощряющий безнравственность и уничтожающий опасение перед согрешением. В елеосвящении так же, как и в миропомазании, вижу приемы грубого колдовства, как и в почитании икон и мощей, как и во всех тех обрядах, молитвах, заклинаниях, которыми наполнен требник. В причащении вижу обоготворение плоти и извращение христианского учения. В священстве, кроме явного приготовления к обману, вижу прямое нарушение слов Христа, прямо запрещающего кого бы то ни было называть учителями, отцами, наставниками (Мф. 23. 8-10).
Сказано, наконец, как последняя и высшая степень моей виновности, что я, „ругаясь над самыми священными предметами веры, не содрогнулся подвергнуть глумлению священнейшее из таинств – Евхаристию“. То, что я не содрогнулся описать просто и объективно то, что священник делает для приготовлений этого, так называемого, таинства, то это совершенно справедливо; но то, что это, так называемое, таинство есть нечто священное и что описать его просто, как оно делается, есть кощунство, – это совершенно несправедливо. Кощунство не в том, чтобы назвать перегородку – перегородкой, а не иконостасом, и чашку – чашкой, а не потиром и т. п., а ужаснейшее, не перестающее, возмутительное кощунство – в том, что люди, пользуясь всеми возможными средствами обмана и гипнотизации, уверяют детей и простодушный народ, что если нарезать известным способом и при произнесении известных слов кусочки хлеба и положить их в вино, то в кусочки эти входит Бог; и что тот, во имя кого живого вынется кусочек, тот будет здоров; во имя же кого умершего вынется такой кусочек, то тому на том свете будет лучше; и что тот, кто съел этот кусочек, в того войдет Сам Бог.
Ведь это ужасно!»
В конце письма Толстой кратко формулирует свой собственный «символ веры»: «Верю я в следующее: верю в Бога, которого понимаю как дух, как любовь, как начало всего. Верю в то, что он во мне и я в нем. Верю в то, что воля Бога яснее, понятнее всего выражена в учении человека Христа, которого понимать Богом и которому молиться считаю величайшим кощунством…
„Тот, кто начнет с того, что полюбит христианство более истины, очень скоро полюбит свою церковь или секту более, чем христианство, и кончит тем, что будет любить себя (свое спокойствие) больше всего на свете“, – сказал Кольридж.
Я шел обратным путем. Я начал с того, что полюбил свою православную веру более своего спокойствия, потом полюбил христианство более своей церкви, теперь же люблю истину более всего на свете. И до сих пор истина совпадает для меня с христианством, как я его понимаю. И я исповедую это христианство; и в той мере, в какой исповедую его, спокойно и радостно живу и спокойно и радостно приближаюсь к смерти.
Лев Толстой.
4 апреля 1901. Москва».
«Ответ Синоду» напечатан летом 1901 года в нескольких церковных изданиях, причем с большими сокращениями; в примечании цензора отмечено, что он убрал около 100 строк, в которых граф Толстой «оскорбляет религиозные чувства». Публикация сопровождалась запретом перепечатки, так что в светских изданиях ответ Толстого тогда не появился. Полный текст опубликовали в том же году за рубежом (впервые – в Англии), в России – в 1905 году в издательстве «Обновление».
«Ответ» напечатали в июньском (того же года) номере журнала «Миссионерское обозрение», и, по мнению редактора издания, он «открыл глаза огромной массе „слепых“ почитателей Льва Ник., понявших тогда впервые, какой действительно великий еретик и страшный враг Христа и Церкви их яснополянский кумир».
Впрочем, так думали далеко не все. Фигура выдающегося писателя и гуманиста, его творческое наследие заслонили события, связанные с его отлучением от церкви.
Ну а в 1918 году свою роль сыграло и отношение к писателю руководителя советского государства Владимира Ильича Ленина, написавшего статью «Лев Толстой как зеркало русской революции».
Так Лев Толстой стал первым писателем, чье имя оказалось увековеченным в топонимике города после Октябрьской революции.
Коль скоро речь зашла о церкви, о предании анафеме, грех не вспомнить архиерея, о котором напоминала эта улица, тем более что это действительно незаурядная фигура нашей истории.
Архиерейской улица стала в конце XVIII столетия, хотя архиерей Новгородский Феофан умер задолго до этого, еще в царствование Анны Иоанновны. Название велось от находившегося на территории нынешнего Медицинского университета архиерейского двора, возникшего при Петре I. Владельцем этой территории и частью Аптекарского острова и был архиерей Феофан Прокопович.
Феофан Прокопович родился на Подоле, в Киеве 9 июня 1681 года. При рождении он получил имя Елеазар, но в обиходе его звали Елисеем. Ребенка, рано оставшегося сиротой, взял на попечение его дядя Феофан Прокопович, преподаватель духовной коллегии в Киеве, на некоторое время ставший ее ректором. Впоследствии, в благодарность дядюшке, Елеазар взял имя дяди и вошел в историю как Феофан Прокопович.
Первая встреча Феофана с Петром I произошла 5 июля 1706 года. Но тогда приветственное слово молодого проповедника, сочиненное им, царь оставил без внимания. Однако в том же году, когда Мазепа изменил Петру, царь, встревоженный настроениями в Киеве, требовал найти верных людей. Киевский губернатор князь Дмитрий Михайлович Голицын писал в ответ: «Во всем Киеве нашел я только одного человека, к нам снисходительного». Это был Феофан Прокопович.
Речь Прокоповича в Софийском соборе Киева после Полтавской победы восхитила Петра. В 1711-м он взял его с собой в турецкий поход.
В 1715 году Феофана вызвали в Петербург, а на следующий год посвятили в епископы. Заняв этот пост, он стал яростно бороться против тех, кто не хотел допускать его посвящения в этот сан. Одним из врагов стал местоблюститель патриаршего престола Стефан Яворский. Преданность Петру I и следование его прихотям в отношении реформирования церкви позволяли оставаться Феофану Прокоповичу во главе церкви. Несмотря на то что он был вице-президентом Священного Синода, по сути, именно он являлся его главой.
«Словом похвальным о флоте Российском», в котором архиерей Феофан говорил о пользе рожденного Петром флота и напоминал церковникам о долге «изъяснять народу, что мы были прежде и что есть ныне, какова была Россия и какова есть уже», Прокопович покорил Петра.
«Милость великого государя ко мне, благодаря Богу, продолжается, – писал Феофан Прокопович. – Он подарил мне село и два судна, одно поменьше, весельное, другое побольше, парусное, в просторечии зовется буером, еще новое, нарочно для меня сделанное, какого здесь еще не видно между судами по величине и удобству».