Отмена рабства. Анти-Ахматова-2
Шрифт:
…потом у него было кровоизлияние в мозг. И я вам честно скажу, когда он после этого появлялся в Обществе патологоанатомов и сидел с таким нервным ассиметричным лицом, я старался на него не смотреть, потому что видеть знаки того, как он становился развалиной, было ужасно.
Полубезумный, с оскалом волчьим…Женился на обыкновенной молоденькой медсестре — это пишет Аманда Хейт, которая даже слухов никаких не могла передавать — она никого и ничего не знала, кроме голоса самой Анны Андреевны. Что та хотела, то и диктовала.
И
Ахматова вернулась из Ташкента <…> «преображенная, молодая и прекрасная». Страшным призраком показался ей человек, переживший блокаду и потерявший способность разделить с ней ее новую молодость. (Т. С. Позднякова. Виновных нет…. Сборник «Владимир Георгиевич Гаршин». Стр. 166.) Но его статус, его имя оставались при нем — и Ахматова решила не сдаваться. Такие ситуации были ей не впервой.
Исследовательница Алла Марченко, отводя от Ахматовой обвинения, что та во время войны путалась с иностранным разведчиком, дает более основательную и респектабельную версию (и более вообще-то правдоподобную): любовником Ахматовой в Ташкенте был А. Козловский, женатый человек, разумеется, гостеприимством чьей жены она охотно пользовалась. Ну а несчастному дистрофику Владимиру Гаршину с его профессорскими регалиями в невесты все продолжала готовиться.
1945 год был у Владимира Георгиевича очень трудный, потому что это было время, когда он начинал строить свою новую семью. Капитолине Григорьевне Волковой было тогда 55 лет. Она впервые выходила замуж. Была она подвижная, румяная, черноглазая. Мне казалось, что можно дать ей лет 28, не больше. (H. В. Кузьмина. Сборник «Владимир Георгиевич Гаршин». Стр. 71.) Фотографии подтверждают это невероятное наблюдение. Шестьдесят лет, отделяющих женщину на снимке от нашего времени, о которых мы знаем, кажутся нам уже как бы прожитыми ею, она должна бы быть столетней — юным красавицам на пожелтевших фотографиях мы всегда набавляем года, — но женщина с правильным красивым лицом, полным какой-то перехваченной фотографом мысли, с открывающей лицо прической, в хорошем платье и с легкими красивыми руками, а в руках — полевой бинокль, — она очень миловидна и молода. Доктор медицинских наук, врач. Дом у них был очень красивый, ухоженный, уютный. Я ни до того, ни после того никогда не видела так красиво накрытого стола. Каждый день — белая скатерть, и подставки какие-то хрустальные, какие-то серебряные колечки. (Стр. 71.)
Разрыв с Шилейко Анна Андреевна, насколько могу судить, переживала тяжело, тайно сжигаемая ревностью и чувством унижения более, чем утратой любви.
Ревность накала жадности — такие свойства людей не меняются со временем.
Вера Андреева-Шилейко, соперница, 1888–1974, искусствовед. <…> В 1956 г. завершила докторскую диссертацию о влиянии древнекитайской живописи на живопись раннего Ренессанса, но не защитила ее из-за резко ухудшившихся отношений между СССР и Китаем. Это вам не «подумать только: шестьсот миллионов китайцев и я одна!». Шестьсот миллионов ничего не смогли — или не захотели — сделать вредоносного Анне Андреевне, а Вере Андреевой — смогли. Но ее вызвать на ковер, чтобы доказывать свое превосходство, как бедную Ольгу Высоцкую, Ахматова не смогла. Наверное, потому, что для Андреевой нарумяненные щеки, шелковый халат и молодые мужчины в свите — это был бы не аргумент.
Она была очень высока ростом, как раз в габаритах Владимира Казимировича.
Женщины сражались на ее поле — никто не был молоденькой замухрышечкой медсестрой — и побеждали.
Н. В. Кузьмина: Я дочь младшей сестры Владимира Георгиевича Гаршина. <…> Отца посадили в 1937 году и расстреляли, мама осталась с тремя детьми, я самая старшая. Мы жили в Кабардино-Балкарии. Меня как-то вызвали в органы и велели следить за одной семьей и доносить. Мама в ужасе написала письмо дяде Володе: «Володечка, спаси мою дочь!» И дядя Володя понял и помог: он оформил мне разрешение на перевод из Нальчикского пединститута <…> он был вдовцом. <…> Когда Владимир Георгиевич думал о новой семье, он сразу договорился, что в их доме будет жить и старшая сестра его первой жены. <…> В это время из армии пришел дяди Володи сын Алеша. А еще у тети Капы [Волковой] была племянница Нина, она тоже жила с ними <…>. И тут я им свалилась на голову. <…>
Пока я училась в пединституте, дядя Володя ежемесячно давал мне по 400 рублей. А во время войны из блокадного города он часто посылал деньги Анне Ахматовой в Ташкент, я нигде не читала, чтобы было сказано Гаршину «спасибо». Это его счастье — тетя Капа. И когда он заболел, я всегда говорила (и сейчас так думаю): Бог уберег его от Ахматовой. (Сборник «Владимир Георгиевич Гаршин». Стр. 71.)
Вопреки устоявшемуся мнению сюжет романа был вовсе не таков, что Гаршин не выдержал мужского одиночества, клюнул на молоденькую — пусть и не на молоденькую, но в любом случае на подвернувшуюся свободную женщину. На самом деле Гаршин сначала расстался с Ахматовой, он уже во время войны понял, что она ему не пара и не нужна как человек, принял решение не жениться, сказал ей об этом при первой встрече на перроне и отвез к знакомым. Потом заходил, приносил еду, заботился, как всегда. Она же не хотела отступаться. Однажды Владимир Георгиевич пришел встревоженный и рассказал, что Анна Андреевна потребовала, чтобы он женился на ней. Он ответил отказом. Анна Андреевна, как он говорил, в истерике упала на пол. Владимир Георгиевич ушел от нее и больше к ней не возвращался. (К. Г. Волкова. Сборник «Владимир Георгиевич Гаршин». Стр. 67.)
Был тяжелый разговор, и на этом они расстались. Причем, была, насколько я знаю, бурная сцена, именно бурная сцена. Рыбаковы слышали крик Анны Андреевны. И больше они не виделись.
…раз я видела его в настоящем гневе. Он пришел с работы возбужденный и возмущенный и говорил с Капитолиной Григорьевной в кабинете, а я слышала. Он рассказал, что к нему на работу приходила Ахматова, вела себя истерично, он понял, что это конец. История эта произошла уже после того, как Владимир Георгиевич и Капитолина Григорьевна по-настоящему поселились вместе, то есть не раньше 1945 года, что опровергает существующее представление о том, что после разрыва в июле 1944-го Ахматова и Гаршин не виделись. (H. Л. Гаршина. Сборник «Владимир Георгиевич Гаршин». Стр. 65.) Книга о Гаршине издана тиражом 1000 экземпляров — впрочем, если что-то замечательное и эффектное известно об Ахматовой даже одному-единственному человеку — или почудилось ему, — это становится символом веры для миллионов.
Рассказ исходит как будто от санитарок, лично знавших Гаршина. <…> «Ахматова приехала в Ленинград, ей очень хотелось замуж за нашего Гаршина. Она ему и сказала, а он ей — нет, не хочу. Она раз — и упала в обморок. А он посмотрел и говорит: «Как ты, Аня, некрасиво лежишь». Закурил и спокойно ушел, а она так и осталась ни с чем…» Рассказ этот, за который автор просит прощения у читателей, свидетельствует только о высоком мнении санитарок о Гаршине, который, говорят, был всегда с ними изысканно вежлив, любезен и внимателен, что очень ими ценилось. Но ведь и это рассказ современниц. (Ю. И. Будыко. По: Р. Тименчик. Анна Ахматова в 1960-е годы. Стр. 66.)
Как сказала бы Ахматова — «народные чаяния».
Каким образом такое становится известным? Все тайное становится явным. Как такой расклад сил мог быть известен санитаркам? Пусть Гаршин был для них царь и бог — ну так и должны они были радоваться, что он, вдовец, женится — плохо человеку, когда он один, а уж в послевоенном Ленинграде — тем более, они желали ему добра. Думать, что он женится на санитарке же, — не думали, наверно, да и вряд ли обрадовались бы. Откуда было доподлинно известно, что Ахматовой очень хочется замуж за ихнего Гаршина? Какой бы ни был Гаршин профессор, а все ж и Ахматова — писательница, советская писательница. Почти что Любовь Орлова, она, может, с Молотовым по воскресеньям садится обедать! Нет. В прозекторской было известно, что Ахматова углядела себе лакомый кусочек. О любви как-то речи не шло. Ахматову же разгадали довольно тонко, не хватало только фразы улыбнулся спокойно и жутко. Впрочем, о визите Ахматовой к Гаршину на службу было известно, естественно, всему персоналу, а уж о чем ведутся крики из-за дверей кабинета в таких случаях — большой прозорливости не нужно, чтобы догадаться.
Т. Б. Журавлева: На рубеже 1948–1949 годов, когда мы были уже на 4-м курсе, Владимир Георгиевич заболел. У него была блокадная гипертония. <…> Он ходил с высочайшими цифрами артериального давления. И тогда не было ничего, чем можно это лечить. Кажется, даже дибазол появился чуть позже. Лечили сонной терапией. Но идти в сонную палату и спать под гипнозом — это было не для него <…> Его интеллект и его психическая сфера ни в коей мере не пострадали. Но для него стало невозможным его любимое дело — преподавание, воспитание молодых врачей. А впечатление о его якобы психическом нездоровье рождалось из-за определенной трактовки стихов Ахматовой.