Отпуск с ворами

– По-видимому, да, но полной уверенности нет.

– Ну, спасибо, Сашка! Дал ты мне ниточку! Получается, что мы с тобой на вора вышли, который у нее карточку и вытащил. Теперь, может, и деньги найдутся.

– Вот тут я бы оптимистичных прогнозов не делал, Антоха. Обыск у Михася в доме провели, но результата никакого. Обычная квартира холостяка, и ничего лишнего. Никаких излишеств и никакого богатства. Даже сберкнижки не нашли или пластиковой банковской карты. Короче, никаких следов причастности к преступлениям.

– Надо, чтобы опера поработали по его связям, по кругу знакомых прошлись…

– Ну, это они и без тебя знают. Поднимал я этот вопрос, обещали держать меня в курсе событий.

Что-то подсказывало Антону, что, даже изучив всю личную жизнь Михася, опера не найдут в ней факты, которые могли бы вывести на соучастников, сбытчиков краденого, просто корешей из уголовного мира. Вряд ли Михась когда-либо афишировал свои связи с ворами.

Однокомнатная квартирка с тусклыми, заросшими паутиной окнами, с почерневшими от грязи подоконниками. На них банки из-под маринованных помидоров и огурцов. И бутылки, конечно. Обои на стенах местами отслаивались, линолеум на полу протерся до бетона, а двери… А когда-то Малахит любил роскошь, шик в быту! Смотреть на то, во что превратилось жилище, было больно, но еще больнее было внутри.

Леня Малахит страдал страшно. Болезнь разъедала его внутренности, а он упорно отказывался лечиться, отказывался от помощи, которую ему предлагали старые верные кореша. Хотя сколько их осталось-то? Домкрат? Опять сел, теперь уже надолго. Не дожить Малахиту до конца его срока. Домкрат здоровенный детина, но как все сильные и большие люди, он сентиментален и добр. И Малахиту обязан за многое, да и так…

Плетеный вообще в прошлом доктор, он хорошо понимает, что там у Малахита внутри. Только что Плетеный может? Его давно по суду отлучили от профессии, да и за столько лет, проведенных у «хозяина», перезабыл он, наверное, все, чему когда-то его учили. Хотя и Плетеный Малахита переспорить не может.

Лене Малахиту было под шестьдесят, еще можно было бы потешиться, можно еще кое-что успеть взять от жизни по полной. Но Лене не хотелось жить. Все обрыдло, осточертело, ничего за спиной, ничего впереди. На что растратил жизнь, с чем предстоит предстать перед… Да перед кем бы то ни было, а ответ держать придется. Это у древних, которые себе напридумывали множество богов, даже у воров был свой покровитель на небе. А у нас? Перед богом предстанешь, перед дьяволом ли, а все равно…

Так было еще неделю назад, а потом случилось непредвиденное. Сквозь почерневшую паутину на окнах, сквозь пыльную глухоту его квартиры вдруг пробился яркий лучик света. Как жизнь, как надежда, как забытое ощущение счастья и покоя. У Малахита объявилась дочь!

Он, как всегда это было, сидел после скудного обеда в расшатанном облезлом кресле, завернувшись в старый плед, пребывая в безрадостных воспоминаниях. В них не было ничего, кроме синих казенных стен камер, железных спинок лагерных шконок и одинаковых черных спин других сидельцев. Даже лиц не было. Иногда, правда, проплывали какие-то искривленные то ли от радости, то ли от горя лица на фоне яркого света ресторанных люстр, блеска хрусталя и зеркал. Проплывали они на фоне страшного шума, который издавали ресторанные оркестры да пьяные посетители. И все…

Потом он услышал, как со скрипом стала открываться дверь, как зашелестела по полу картонная коробка со старой обувью, которая мешала открыться двери. Затем кто-то натужно со стоном навалился на эту дверь и по коридору застучали каблучки… Этот давно забытый звук, ощущение присутствия рядом женщины так резанули по душе, что стало больно, словно от ножевого пореза.

И она вошла в комнату. Малахит сразу все понял. Не умом, а сердцем почувствовал свою кровинушку. Вот она стоит, молоденькая, стройненькая, свеженькая и такая родная. У нее закушена губка, глазки прищурены, как от боли или от еле сдерживаемых рыданий. А ручки… Ручки теребят ремешок сумочки и трясутся от волнения.

– Вы… – она смотрела на него, как будто шарила по лицу взглядом. – Вы Леонид Балашов? Это правда, да?

И столько в ее голосе было надежды, что Леня, наверное, все равно ответил бы согласием, если бы и не был он Леонидом Михайловичем Балашовым, вором-рецидивистом, в прошлом авторитетом…

– Вы помните Надежду Букаеву? Надю…

– Ты… – голос Лени прозвучал хрипло, он попытался встать, но проклятое кресло не отпускало, – ты… Надина дочь?

– Да… А вы… Вы мой отец?

Балашов затрясся, губы зашевелились, но горло не могло выдавить ни звука. Но этого было и не нужно, потому что девушка поняла все. Поняла опять же душой, кровью своей, естеством. Она на негнущихся ногах подошла к креслу и как абсолютно обессиленный человек опустилась на стул. Ее руки упали на колени, выпустив сумочку. Но девушка этого не заметила. Она во все глаза смотрела на человека в кресле, который был ее отцом.

Это были тяжелые минуты, потому что приходилось вспоминать то, чего вспоминать не хотелось. Или хотелось, но это было так больно! Тяжело, потому что он сидел и не знал, а чего же ждать от этой встречи. Появления ненависти, застарелой обиды, предъявления претензий или…

– Папка! Я так… Я очень хотела тебя найти, я так скучала… Хоть один родной человек на свете…

И рухнула стена, ее смел поток слез, накопившейся и нерастраченной любви. А потом прошел месяц. Женские любящие руки сделали квартиру светлой, и звали ее Светой, Светиком. И в паспорте у нее стояло отчество Леонидовна. На второй день Леня признался, что всегда был вором и что… Света закрыла ему рот ладошкой, прижалась и… И больше они к этой теме не возвращались. И в жизни появился смысл. Хоть кусочек ухватить, хоть немного пожить по-людски… как все.

Леня чуть не упал перед дочерью на колени, умоляя продать квартиру в райцентре и переехать к нему. И впервые за десятки лет он уснул глубоким сном счастливого человека, когда Света согласилась. И утром он проснулся от солнечного света, который светил ему в лицо через чистое оконное стекло. Он проснулся человеком, у которого есть семья, дом. Не конура, не нора старого больного вора, а Дом!

А потом Света стала заставлять отца подниматься и выходить на улицу. Он теперь подолгу сидел под последними теплыми лучами осеннего солнца и отвыкал от одиночества. Он еще не знал, как передать дочери накопленное за свою нечестную жизнь. Очень подозревал Леня Малахит, что Света откажется. И будет права…

Яша Африка появился через месяц. Малахит сидел на лавке в сквере и дремал. Состояние было томное и, можно сказать, приятное, если бы не боль внутри. А потом глаза сами поймали фигуру человека в конце аллеи. Она была не столько знакома Малахиту, сколько чем-то неуловимо напоминала о зоне, уголовниках. Может, походкой, осанкой, манерой двигать при ходьбе руками? А потом он узнал Африку.

Яшка шел и улыбался еще издалека. Неприятная заискивающая улыбка, за которой кроется черт знает что. Может, и ненависть лютая. Жизнь длинна, все за это время было, могла и ненависть возникнуть. А если учесть, что Яша Африка когда-то смотрящим был, держал «общак» и смотрел за порядком, то… Только что ему надо теперь? Вроде никогда корешами не были, общих дел не имели?

– Здорово, Малахит! – Яшка расплылся в улыбке, приоткрыв рот, в котором не хватало двух зубов. – На солнышке печешься? А я думаю, дай зайду, навещу кореша. Давненько я тебя не видел.

– Много ты наговорил всякого, – беззлобно проворчал Малахит, – не знаю уж чему и верить.

– А ты поверь, поверь, Малахит, – каким-то напряженным голосом сказал Яшка. – Я вот годков на десять моложе тебя, а в землю могу и раньше сойти. Тут и на болезнь твою нечего глядеть.

– Исповедоваться, что ли, пришел? Так я не поп.