Отпусти народ мой...

Сережа как принял в сердце новорожденного Борьку, врученного ему медсестрой в роддоме, так и не выпускал. И даже не вспоминал никогда, что он ему не родной. Возился с ним больше, чем медлительная Нина.

— Совсем взрослый. Он уже окончил свое образование?

— Конечно. И жениться успел. Они с женой — врачи, онкологи. Сейчас в Харбине, на учебе. В Китае сильная школа. А Лизу нам подкинули. Ей уже три года.

— Так ты бабушка? — впервые засмеялся Гриша. — Я тебя бабушкой не представляю.

— Я сама себя не представляю. Но Лиза — это такое чудо!

— А как твои киевские родственники? Женя и Лера, кажется?

— В Штатах. И тетя Леля с ними. Дядя Миша умер. А сестры мои в порядке. Лера в Нью-Йорке, а Женя — в Бостоне. Обе замужем, у каждой два сына. Старшие дети университеты окончили, младшие еще учатся.

Лелино неприятие эмиграции взорвал Чернобыль. Она, до той поры свято верившая в социалистические идеалы, после аварии на атомной станции поняла, что ее любимое правительство, действия которого до сих пор были направлены на процветание страны, абсолютно равнодушно к отдельным составляющим народных масс. Больше всего ее потрясло преступное молчание руководства страны, не предупредившего вовремя население о радиационной опасности. Она все время повторяла: «Дети! После аварии дети несколько дней на улице играли в футбол. В пыли! Неужели нельзя было по радио объявить, чтобы детей забрали домой и закрыли окна? Пока западные радиостанции не подняли крик, наши так и молчали!»

Сборы и оформление документов заняли несколько лет, поэтому Нина успела свыкнуться с мыслью о еще одной неизбежной разлуке. Когда Нина с Ольгой Борисовной прилетели на похороны Веки, в Киеве оставалась только Женя с мужем и детьми, а все остальные уже уехали. Женя рассказала о том, что Века умерла внезапно. Не болела, не жаловалась. Легла спать — и не проснулась. Ее похоронили рядом с бабушкой Лизой. Нина так безнадежно плакала на кладбище, что даже видавшие виды невозмутимые могильщики на нее оборачивались: где это видано так убиваться над древней высохшей старушкой? Пожила — дай Бог всякому. И невозможно было объяснить, что уходили вместе с ней Нинина жизнь, счастье, любовь…

Через неделю было еще одно тягостное прощание, с Женей, уезжающей в Новый Свет. В ее пустой квартире, где остались лишь длинный стол и импровизированные лавки из досок, положенных на табуретки, клубилась толпа провожающих. Звучали тосты, оптимистические напутствия. Женя была взвинченно, истерически весела, вся в ожидании новой жизни. Если у нее и разрывалось сердце, она этого не показывала. Отрезано — и баста! Нужно увозить детей из этой безумной страны. Прилавки магазинов стремительно пустеют, и с такой же скоростью обесцениваются инфляцией деньги. Люди, пытаясь спасти хоть крохи из заработанного, панически скупают совершенно ненужные вещи. Чернобыль тяжело дышит рядом с Киевом и неизвестно, как он себя поведет дальше. Роскошная киевская зелень таит в своих кронах смертельную опасность: на листьях оседает радиоактивная пыль. Да что далеко ходить: каштаны в этом году зацвели дважды — весной, как и положено, и сейчас, в конце августа. И никакой радости это чудо природы не вызывает. Мертвенно-белые свечи зажжены в память о тех, кто ушел. И будет уходить…

— Здесь, в Штатах, много киевлян. Из наших полкласса, если не больше. А вы не хотели уехать?

— Нет. Мы никуда не собирались.

Неправда. Собирались. Когда в восемьдесят восьмом родили младшего, Илюшку, казалось, что жизнь благополучна и стабильна. Борька подрос. Квартиру получили хорошую. Зарплата, даже по сахалинским меркам, немаленькая. Можно себе позволить второго ребенка. И вдруг все рухнуло. Инфляция съела сбережения, но тратить деньги все равно было не на что. Прилавки были уставлены шеренгами трехлитровых банок с маринованной капустой и бутылок с уксусом, а если и «выбрасывали» в продажу что-нибудь съедобное, очереди выстраивались на километры.

У Нины пропало молоко, а добыть детское питание было невозможно. К счастью, отец, к тому времени вышедший на пенсию и обосновавшийся в Киеве, присылал посылки с «Малюткой», а потом с импортным «Пилтти». Изворачивались как могли. Федор где-то неведомыми путями добывал тушенку, сгущенку, сайру и подкармливал всех по кругу.

Мама заболела сахарным диабетом, и это добавило проблем по добыванию инсулина. Не было бы счастья, да несчастье помогло: ей продавали гречку и жилистую говядину в специальных отделах магазинов, предназначенных для «диабетчиков» — как гласили таблички, раздражающие обозленных не-диабетиков, не имеющих доступа к этим скупым радостям.

Но по талонам какие-никакие продукты выдавали, поэтому призрак голода только маячил. Было лишь чувство унижения и беспомощности. Начала поступать гуманитарная помощь. Однажды Нина возвратилась домой с визжащим Илюшкой и обнаружила под своей дверью огромный картонный ящик, доставленный водителем родного НИИ. Сверху фломастером было наискось размашисто написано: «Пастуховы», а сбоку красовалась надпись: «В дар от японского народа». Нина открыла дверь, распутала распаренного Илюшку из одежек, а потом еле-еле втащила тяжеленный дар в прихожую. Распаковала. Рис. Мука. Растительное масло. Пакет с леденцами. Спасибо! Все очень кстати. Спасение, можно сказать.

Илюшка сполз с дивана и приковылял посмотреть. Нина развернула бумажку, дала леденец сыну, расплывшемуся от счастья. Илюшка чмокал, пуская розовые пузыри, а потом подавился, стал судорожно кашлять. Нина с перепугу схватила малыша вниз головой и тряхнула изо всех сил. Конфета выпала и укатилась под шкаф. И тут Нину затрясло. Даже ребенок дармовой подачкой давится, что уж о взрослых говорить? Что они — безногие, безрукие, инвалиды? Они сами хотят зарабатывать на жизнь и кормить своих детей!

Вскоре стали задерживать зарплату, а потом и совсем перестали выдавать, справедливо рассудив, что научные сотрудники, не производящие материальных ценностей, практической пользы обществу не приносят. Отправленные в бессрочный отпуск без содержания, они изворачивались на всяких мыслимых и немыслимых работах. Сережа даже «челноком» в Китай ездил, привозил баулы с барахлом и торговал им на рынке, отворачиваясь от знакомых.

Последней каплей стали выборы. Толкая перед собой коляску по раскисшему после оттепели снегу, они шли на избирательный участок. Навстречу двигались счастливые люди с бело-голубыми пакетами молока. Ускорили шаг, предвкушая, как сейчас на избирательном участке купят три! нет, четыре пакета молока и сварят настоящую манную кашу для Илюшки. Но их ждали металлические поддоны, на которых сиротливо лежали лопнувшие пакеты в белых лужах. И тут Нина не выдержала. «Я больше не могу. Уедем. Нам здесь не выжить».

С тех пор каждый день, наматывая круги по городу с коляской, говорили об одном и том же: едем. Уговорили маму. Начали собирать документы. Решение было принято.

Нина проснулась ночью. Фонари, конечно, не горели, но комната скупо освещалась луной, равнодушно смотревшей в окно. Свет был ни к чему, она и так наизусть знала каждый предмет в своем доме. Мысленно перебирала вещи: что взять, а что оставить? И дошла до книг. Их они с Сергеем собирали долгие годы: меняли на макулатуру, покупали у букинистов, отправили в контейнере из Киева. Гоголь. Лев Толстой. Алексей Толстой. Лесков. Есенин. Пушкин. Лермонтов. Достоевский. Чехов. Фейхтвангер. Диккенс. Шолом-Алейхем…

Книги взять нельзя. И оставить невозможно. Как их бросить в чужих руках? Многие из бабушкиного дома. И будут они неприкаянными сиротами скитаться, пока не окончат жизнь где-нибудь на свалке или в печи. Нина представила, как огненные языки лижут старые пожелтевшие страницы, как сворачиваются в трубку переплеты, изгибаясь от жара, как наутро холодную золу выбрасывают в мокрый снег… А еще с собой не увезешь вербу за окном, на которой раскачивают кормушку воробьи. Скрипучие качели во дворе. Одуванчики, упрямо пробивающиеся на обочинах. Соседей. Знакомых. Друзей, понимающих с полуслова. Русский язык, в конце концов…