Отрада округлых вещей

Чтобы как-то умерить страх, каждый день охватывающий его с наступлением сумерек, Конради перебирал округлые осколки стекла, а иногда даже встраивал их в свои картины. К сожалению, эти работы до нас не дошли. Он якобы нередко часами сидел, положив перед собой «крохотные стеклянные шарики», и «неловко и неуклюже, но издали вполне различимо воспроизводил губами шум дождя у себя на родине».

Летом 1918 года Гевайер записывал, что Конради всегда зажимает пальцами уши только «задним числом, когда все стихнет», даже если вдруг раздавшийся шум был трудно переносим. Он замирает в терпеливом ожидании и так сидит, не шелохнувшись, пока неприятный звук не смолкнет, и только тогда к нему внезапно возвращается способность двигаться, и он зажимает уши. Глаза при этом, как пишет доктор Гевайер, он никогда не закрывает. Когда его спрашивали, почему он так поступает, Конради отвечал, что он защищается от явлений внешнего мира, которые хотят овладеть им. К этому времени относится цикл его работ «Троица», включавший в себя также крупноформатную картину под названием «Праздник Тела Господня», также впоследствии утраченную. Картина изображала всадника верхом на некоем летательном аппарате, формой напоминающем сигару, а окружал его фигуру сияющий ореол из копий и мечей.

Теперь Конради все чаще по целым дням уединялся в своем тесном уголке, где рисовал и разговаривал сам с собой. Это совершенно никому не мешало. Однако первоначальное успокоение, которое констатировал Гевайер у пациента еще в 1917 году, исчезло. Очень часто собственноручно написанные картины приводили его в такое волнение, что он немедленно их раздаривал. Позднее он униженно просил вернуть их обратно.

Однажды он несколько дней не мог отделаться от модной песенки, которую насвистывал другой пациент клиники, случайно проходивший мимо по коридору. В это время Конради обнаруживал сильное возбуждение, при малейшем раздражении выходил из себя и проявлял агрессию. В спокойные моменты он сам удивлялся, иногда даже со слезами, как этого коротенького и столь безыскусно исполненного фрагмента мелодии было довольно, чтобы на несколько дней подчинить все его чувства чужому ритму. Конради явно были дарованы лишь редкие минуты покоя и еще более редкие мгновения торжества и радости. К числу последних можно отнести отмечаемый доктором Гевайером (тоже не без некоторого удовлетворения) в июле 1918 года случай, когда Конради однажды утром за кофе посоветовал другому пациенту по имени Адольф Каппель, страдающему несколькими маниями, следить, сколько раз в минуту он моргает. Гевайер сообщает, что уже к концу завтрака Конради довел Каппеля до такого состояния, что тот больше не хотел открывать глаза. Подсчет морганий просто лишил его сил. Когда после этого санитар выводил Конради из столовой, тот прокомментировал ситуацию, всего-навсего «издав несколько раз продолжительный свист». До вечера Конради пребывал в расслабленном, непринужденном, веселом настроении. И только глубокой ночью в кронах деревьев за окном, в больничном дворе, опять закружилась кофейная мельница.

До поздней осени 1919 года темы картин Конради неизменно вращаются вокруг Праздника Тела Господня и Троицы. Оба эти понятия он связывает с приближением катастрофы. Во время утреннего кофе он по большей части ведет себя спокойно. С Альбином и Клоотсом (двумя другими пациентами помладше) он часто ходит «туда-сюда по коридору». В это время и, соответственно, в этом разделе истории болезни весьма любопытно описанное несколькими лицами успокоительное воздействие репетиции хора, которую Конради случайно слышал из соседней комнаты. Канон, заученный пациентами особого отделения клиники, по его собственным словам, «совершенно распрямил все его загогулины и исцелил от смятения». На протяжении многих дней он говорит абсолютно связно и даже может, хотя и в обществе санитара, на несколько секунд поднять глаза на вечернее звездное небо. Воображаемая комета, от «телепатического воздействия» которой он по большей части страдает, в эти ночи не появляется, что его весьма и весьма успокаивает и умиротворяет, однако позднее он сообщает, что обнаружил эту зловещую комету, свернувшуюся до крохотных размеров, среди комков пыли и стружек в углу музыкального салона возле пианино, и затем несколько дней подряд избегает туда заходить.

Но потом, неделю спустя, Конради неоднократно, демонстрируя признаки сильного возбуждения, просит, чтобы ему разрешили поехать в город, потому что ему-де нечего надеть. Он поясняет, что стыдится предстать пред Святым Духом в своих больничных одеяниях, во многих местах разошедшихся по швам. Ему приносят новую куртку, но он отказывается ее примерить, так как она недостаточно модная. На вопрос санитара Маноэля, [54] что он имеет в виду, Конради поясняет, что наконец вынужден признать: он перенесен сюда из будущего. Он не вписывается в эту «временную линию», она «неправильна, считая с самого первого года». В «спиральном мире», из которого он явился и который его, как он в слезах признаётся, больше и знать не хочет, все его затруднения разрешимы. А вот здесь всё безнадежно, здесь никто его не понимает. С врачами он вообще не знает, что и делать. Они воспринимают его неправильно, у них сложился ложный его «образ», который они ему навязывают, никто не узнаёт его истинное лицо, и все обращаются с ним, как с ребенком. И наконец, ночью он просит дать ему ниток, чтобы «немного подкрепиться», но в этом ему отказывают.

54

В документах фигурирует также под именем «Мануэль» или «Манауль». Как отмечает в одном месте Гевайер, Конради сравнивал этого больничного служителя с «чашей монет». (Прим. автора).

Несмотря на этот драматический кризис, в том же году он пишет еще одну крупноформатную и, по его меркам, отличающуюся затейливой композицией картину под названием «Космический врач в больничной палате». Картина маслом, о которой мы можем судить только по маленькой фотографии, изображает коленопреклоненного персонажа, окруженного съежившимися зверями; его держит на нитях или на поводках другой персонаж, стоящий во весь рост, в высокой остроконечной папской тиаре. Над коленопреклоненной фигурой красуется тщательно выведенная надпись: «PASQUES! PASQUES! PASQUES!» Весьма вероятно, что это заклинание, напоминающее тройной удар в ворота, — неправильно написанное французское слово «Пасха», «Paques». В этой связи, видимо, нужно упомянуть и о том впечатлении, которое произвели на него «пасхальные трещотки» (см., кроме того, образ кофейной мельницы) в 1915 году. На сеансе психотерапии у доктора Гевайера Конради намекнул, что «уже замечал некое свое недостойное самомнение» во время службы в армии, особенно в тот день, когда он и его товарищи встретили на проселочной дороге группу французских школьников, которые шли куда-то с пасхальными трещотками. Колокола на Страстной неделе безмолвствуют, и тишину везде и всюду нарушал только бодрый треск, издаваемый этими игрушками. После он не мог его забыть, сообщает он Гевайеру, и уже опасался, что треск этот никогда не исчезнет и так и будет звучать до конца его дней у него в голове. А один из детей посмотрел-де на него «совершенно отвратительно, искоса», при этом смяв его, Конради, лицо, точно пластилин. Школьники шли тогда маршем до поздней ночи, возможно, они что-то подожгли и бросили, наверняка теперь никто сказать не может, как уверял Конради, но в любом случае тогда он впервые почувствовал, что всем этим «злощастным военным кампаниям» [sic] скоро придет конец. А конец их был уже «начертан на горизонте» той ночью, а горизонт представлялся ему «мягким и растяжимым», «словно экватор женщины», и над ним не было ничего, кроме живой картины, которая была составлена из словно бы не связанных друг с другом, с невинным видом висящих на небосводе звезд и которая нигде не бывает столь зловеще плотной и густой, как в сельской местности.

Та «фигура», что он теперь может невооруженным глазом увидеть на звездном небе, со времен его роковой инициации по вине крестьянского юнца поистине напоминает о Теле Господнем более всего, что с ним когда-либо случалось. Доктор Гевайер спросил, то ли это созвездие, о котором он уже упоминал. Конради отвечал утвердительно, однако добавил, что в тот сеанс психотерапии описал не всю небесную фигуру. Он же не «убийца в глазах Господа» и понимает, что господин доктор — человек богоизбранный, которому он жаждет служить, не жалея сил. Реакция доктора Гевайера на это замечание письменно не зафиксирована. Далее следуют точные указания Конради касательно того, как «звезду за звездой» рассматривать созвездие, которое его воображение создавало на небе. До конца я не уверен, но полагаю, что без подобной демонстрации на небе его не опознать. Да и может ли рядовой ум совершенно случайно набрести на такое? Это уже вопрос метафизический. Во всяком случае, мое внимание эта «небесная фигура» совершенно точно не привлекла бы, и я готов проклинать день, когда в руки мне попала книга Кристиана фон Шефера, а вместе с ним проклинать день за несколько месяцев до того, тот самый, когда я покинул тихо жужжащий спасительный автомат с напитками и направился в центр города. Если бы я потратил вместо двухсот сорока четырех семьдесят пять евро, возможно, все сложилось бы иначе. Я жил бы в мире и покое.

Как ни удивительно, фон Шефер цитирует всего одну строку из оригинальной версии точных указаний, даваемых Конради: «[…] и тут надобно только всего-навсего спуститься до Кастора, а там и до первого варианта этого звездоположения [sic] недалеко».

За этим фрагментом следует более детальное описание таинственного созвездия, составленное биографом. Странно, что в столь важном вопросе право высказываться принадлежит скорее биографу, нежели герою повествования. К тому же описание несколько перегружено специальными терминами, хотя, возможно, это не такой уж недостаток. В любом случае, вот как оно звучит на причудливом немецком Кристиана фон Шефера: «Привидевшийся Конради “Огромный Парень” по большей части покоится в добродушном и уравновешенном созвездии Возничего, а также к северо-западу от Кастора и Поллукса в известном нам созвездии Близнецов. За исключением открытого звездного скопления NGC 2281, созвездие Конради состоит только из небесных тел очень малой яркости. Над созвездием Рыси взор созерцателя с легкостью составляет из звезд лоб и нос, к ним сами собой прибавляются глаза, они получаются из звезд Капелла и Менкалинан. За выражение рта ответственны другие звезды созвездия Возничий, тут у созерцателя появляется сразу несколько вариантов. Высказывались предположения, что если долго взирать на Огромного Парня, то в нем можно различить сходство с картиной швейцарского художника Пауля Клее “Senecio”, [55] созданной им в 1922 году».

55

Картина Пауля Клее «Senecio» (1922), представляющая собой схематичное изображение человеческого лица. Название нельзя интерпретировать однозначно: с одной стороны, это латинское обозначение растения крестовник обыкновенный, несколько напоминающего расположением листьев черты лица изображенного; с другой стороны, название можно прочитать дословно, как «портрет стареющего, портрет находящегося на пороге старости».

В изобилующем банальностями фильме «Игры разума», основой для которого послужила биография блестяще талантливого, но страдающего тяжелой формой шизофрении математика Джона Нэша, есть следующая сцена: Нэш, роль которого исполняет Рассел Кроу, предлагает своей невесте назвать любой предмет, а он тотчас же найдет его очертания на звездном небе. «Зонтик», — говорит она. Затем мы видим, как Нэш бросает быстрый взгляд на небо, а потом указывает на несколько звезд — и, действительно, из них, соединенных друг с другом, как в технике рисунка по номерам, получается огромный, висящий в небе зонтик от дождя. Но представим себе, что этот зонтик запечатлен на фамильном гербе человека, который некогда изнасиловал и чуть было не замучил до смерти эту молодую женщину, невесту Нэша. И тут ей, хотя и по ее просьбе, показывают это созвездие. Смогла бы она вообще забыть это зрелище? Разве облик звездного неба не был бы для нее осквернен навеки? Признаю, этот пример может показаться высосанным из пальца. Однако вообразить можно очень и очень многое. Существует множество вещей, которые ни один человек не захотел бы видеть каждую ночь, если бы они, увеличенные до огромных размеров, парили бы у него над головой.

Филип Дик, писатель-фантаст, в 1965 году опубликовал роман «Три стигмата Палмера Элдрича», выделяющийся на фоне остального его творчества необычайной напряженностью сюжета. Это весьма странное произведение на религиозные темы — мой любимый роман Дика, я прочитал его еще подростком, ничего не зная об авторе и его книгах. В основе лежит мистический опыт писателя, относящийся к лету 1963 года. Дик в это время жил в маленькой хижине и, по большей части подкрепляя себя амфетаминами, как одержимый, целыми днями, не отрываясь, писал сразу несколько рассказов. Зимой в хижине было так холодно, что он с трудом тюкал пальцами по клавиатуре пишущей машинки. Но теперь пришло лето, особенно плодотворное время. Однажды, ранним утром, по дороге в свою хижину, проходя мимо давно знакомого луга, на котором паслись коровы и овцы, он обнаружил на небе нечто поразительное и пугающее: «Я поднял глаза к небу и увидел чье-то лицо. Может быть, оно только пригрезилось мне, но все-таки я его различил, и принадлежало оно не человеку. Это был гигантский лик абсолютного зла. Теперь я понимаю (и полагаю, смутно догадывался в ту пору), почему он мне явился: виной тому — месяцы, проведенные в уединении, в совершенном одиночестве, без всякого общения с людьми… Впрочем, присутствие этого лика на небе нельзя было отрицать. Он имел огромные размеры, он заполнял собою четверть неба. В прорезях его глаз зияла пустота, он был словно отлит из металла и невыразимо жесток, а хуже всего было то, что это был лик бога». Этот металлический лик, которому в романе предстояло воплотиться в черты ужасного персонажа Палмера Элдрича, не рассеивался на небесах примерно месяц, являясь неизменно на одном и том же месте. Дик видел его каждый день. После окончания работы он больше не смог перечитать рукопись собственного романа, так как присутствие Палмера Элдрича слишком его угнетало. Целый месяц он неотрывно взирал на этот неописуемый лик, и, как можно предположить, абсолютное зло в человеческом обличье в свою очередь видело его и наблюдало за ним; ему этого хватило: корректуру романа пусть читает вместо него кто-то другой. Сам Дик никогда более к нему не прикасался.

Как известно, в городе из-за ночного освещения и загрязнения воздуха полноценное ночное небо — со множеством высыпавших звезд — можно увидеть очень редко, поэтому я не ощущал особой опасности, время от времени поднимая взгляд вверх и проверяя, точно ли «небесная фигура» Конради еще не покинула своих пределов. Мысленно я видел ее перед собой нечетко и расплывчато, и чтобы она передо мною предстала, мне приходилось прибегать к помощи собственной фантазии. Городское небо способно кое-как явить вам лишь несколько ее слагаемых.

Бернхард Конради умер в 1920 году от воспаления легких. Он был похоронен в Раон-сюр-Плен, однако до наших дней кладбище не сохранилось. Чем именно был он занят в последние месяцы жизни, нам неизвестно. До нас дошло только одно письмо, которое он написал руководству клиники Сен-Варез. В этом письме он просит перевести его в более подходящее заведение. Здесь-де слишком темно, к тому же от шершавого воздуха у него портится зрение. Кроме того, ему очень не хватает его одежды, санитары у него ее отобрали и преисполнились такой дерзости, что то и дело по вечерам подбрасывают ему в постель вырезанные из нее маленькие лоскутки. Ему приходится неустанно молиться, в противном случае он быстро остывает. Ему не дают приблизиться ни к каким фруктам, от этого можно прийти в отчаяние. Он уже давно живет в разлуке с Господом и святыми пророками. Даже в тот вечер, когда Господь попытался ниспослать ему, Конради, в утешение маленькие ножницы с тупыми лезвиями, дар сам по себе желанный и чрезвычайно трогательный, он сохранял непоколебимую стойкость. В целом он-де очень и очень опечален, а еще новый главный врач не понимает ничего из того, что ему говорят. В официальных документах значится, что до 1923 года должность ведущего психиатра клиники занимал доктор Гевайер. Какого «нового главного врача» имеет в виду Конради, неизвестно.