Отрадное

Праздник продолжал бесчинствовать. Бегал, кричал, толкал друг друга. Ему были не интересны слезы. Наконец, всё стихло. Начали зачитывать пофамильно первоклассников. Не нашли двоих. Всем классом начали искать, нашли, утерли слёзы, дали пару в попарном строю и повели в помещение. Большое, светлое, с партами, где меня посадили чуть дальше середины, почти у окна, и забыли на четыре месяца, а может и побольше.

Я не чувствовал большой разницы с круглосуточным детсадом в этом помещении. Здесь, как и там, было публичное одиночество. Никто ни о чем не спрашивал лично, а все движения были по общим командам: «Урок начат! Садитесь! Урок закончен! Можете идти!» Я и не ожидал ничего личного по отношению к своей персоне. Да и зачем, и когда такую плаксу учителю спрашивать? У него план занятий, тридцать пять человек в классе, а на первых партах девочки-чистописаки, которые тянут руку на любой вопрос и родители которых приходят справляться о своих чадах едва ли не ежедневно и подарки дарят обязательно.

Наверное, у других на этом месте было узнавание мамой учительницы. Узнавание от учителя, что такое «урок»: тебе задают вопрос, ты думаешь или ищешь ответ в учебнике. А завтра учительница тебя спрашивает – вы меняетесь местами, и ты должен отвечать. В этом весь смысл тогдашнего урока. И если не пропускать уроки – всё объяснит учительница. А я на уроках молчал.

Матери было не до меня. Ей было до Ловеласова, который разбил все ее родительские планы. Она думала – попросит его водить и он согласится, потому что ночует у нас. А он не согласился, он вывернулся. Для меня это был урок номер один.

А урок номер два был такой: мать стояла перед заведующей детским садом и уговаривала её оставить меня еще на год в детском саду. Я вертел пальцем её ладонь, а она мужественно не обращала на это внимание.

– Не могу! Муж умер, другого нашла, а он упрямится в школу водить. Думала – распишемся – он будет водить. А он спать со мной согласен, а ребенка водить в сад ему стыдно. Води, говорит, сама или с напарницей меняйся. Я и подумала: может, еще разок вы мне разрешите его в сад на неделю сдавать?

– Ну что вы, Лидия Васильевна! – встрепенулась заведующая. – Я и так вам уступила в прошлом году, когда ребенку месяца до семи лет не хватило. Там хоть какая-то зацепка была. А тут – ничего. Да меня в тюрьму за это укрывательство ребенка посадят! А я – ветер ан войны. Заслуженный гвардеец. – Пыхая «Беломором» в лицо матери, взволнованно говорила заведующая. – Второго раза я не допущу.

Поэтому всё решилось для меня в школе, в классе, быстро и без проблем. Большим опытом учительницы. Она меня ни о чем не спрашивала. Даже о том, чего это я в школьном дворе целый час ревел белугой, а посадила к дальнему окну.

И я оцепенел от комфорта. Для других это были уроки, а для меня – панорама жизни улицы.

Каждое утро за окном шла лошадь. Примерно на втором уроке. Она везла в синей фанерной кибиточке хлеб в соседнюю деревню. Понуро и исполнительно. А рядом с ней, пешком, с вожжами, шел в большом защитном халате возница. На третьем уроке в обратную сторону шли от семи станционных магазинов домохозяйки с сумками. На четвертом уроке никаких движений по дороге не было. Правда, зимой на школьный пруд приезжали рабочие колоть лед для тех семи магазинов. Аккуратно складывали его на манер простых кирпичей и ближе к весне увозили на станцию в подвалы магазинов. Там выкладывали стопочками и засыпали опилками. На удивление – льда хватало до сентября месяца.

Поэтому я прожил первое полугодие не густо, но без нервотрепки, наивно полагая, что и дальше так будет. Ну, рассказали у доски про какую-то одинокую уточку – единственное, что я услышал, – и достаточно. Но я ошибся. В январе месяце к нам перевелся один шебутной мальчик.

Неприкаянные одноклассники на переменках по одному, по двое стали выходить в коридор, где приезжий рассказывал им необыкновенное: как он с ребятами в Раменском все вечера играл в казаки-разбойники и прятки.

Подождав некоторое время, я и сам пошел посмотреть на этого залихватского мальчика. Фамилия ему была Крезлапов. А сам себя он звал Крезлап.

Меня обидело, что он поглощал всех, кто подходил к его орбите. Мог бы хоть одного друга для меня оставить – с таким неудовольствием я вернулся сторожить свое окно, лицезреть жизнь безмолвно, тогда как в коридоре её хватали живыми руками и не отпускали никуда. Меня это обидело и возмутило, но я предпочел вернуться в свою келью у окна и просидеть там вторые полгода, пока нас не выдернул из школьной обыденщины поход с географом.

Глава 9. Пигалица Танька

Мы опять стоим у входных дверей дома. Щуримся на осеннее, всё укорачивающее свидания солнце. И мать опять говорит хозяйке, не вынеся моего настроения:

– Опять неприкаянный сынок.

И хозяйка опять благодушно говорит:

– Ладно. С Танькой познакомлю его.

Старуха этажом выше на своей веранде всё так же бездвижна и молчит, вперив свой невидящий взор на солнце. А мы впервые уходим с хозяйкой за дом, где у нее «полкоровы». Так говорит хозяйка, а я недоумеваю – как это можно? Это ж не кусок хлеба. Не понимаю, у меня башки не хватает.

За домом оказался простой, но добротный сарай из бревен в две секции. Мы вошли в первую. Там на широкой кровати картинно полулежала молодая женщина. Оказывается, в комнате был включен телевизор, так что поза её в известной степени была оправдана. Она посматривала телевизор, но не возражала и поболтать с товаркой, не сменяя позу.

Она была разведенная, без мужа, но не согласная с таким положением вещей. И пока для поддержания своего статуса и финбаланса держала пополам с нашей хозяйкой корову. А найти верную напарницу на полкоровы – дорогого стоит.

Своими живыми глазками она сразу начала разглядывать меня. Такие характерные женщины обычно любят прикидывать – кто такой, чей такой, что ты из себя будешь представлять в будущем, в прямом смысле супружества с дочерью. Я от такого объема потерялся и стоял молча, пока хозяйка не объяснила:

– Вот товарища твоей дочери веду.

– А хочешь мы тебя парным молоком угостим? – спросила женщина и глаза её загорелись. Она не считала свое семейное расследование законченным.

Я не знал, что это такое. В детском саду такого не было, мать делала сырники, но не часто. И я опять смутился, не мог это в себе провернуть и молчал. Но она опять не дала разговору зайти в тупик и обратилась к своей надежной напарнице – нашей хозяйке – дружелюбно и даже подмигнув, мол, знай наших:

– Ну сейчас мы его всё равно угостим.

Встала и открыла вторую дверь, тоже добротную и очень широкую. Победоносно прошла в нее, а оттуда пахнуло коровой и навозом. Меня это смутило. Люди с коровой вместе что ли живут?

Она торжественно вышла обратно с большой кружкой молока, а корова недвусмысленно сказала: «Му-у!»

– Пей! – поднесла мне бокал женщина.

Я отхлебнул немножко и больше не смог. Они обе засмеялись.

– Чего не пьешь-то? Не понравилось?

– Не могу сказать.