Отражение Беатриче

Во сне он увидел себя пацаном, но дело происходило почему-то в Китае, как раз накануне их Нового года. У Краснопевцева были только что отросшие после тифа, колкие волосы, повязанные желтой тряпкой, и колкость их он ощущал через тряпку. Он сидел в кругу большой семьи на циновке, и рядом по правую руку сидел его батя, но тоже китаец, и локоть его, весь в знакомых веснушках, был тем же привычным, с родным, крепким запахом, который запомнился с детства. Краснопевцеву очень хотелось дотронуться до этого могучего рыжего локтя, но он застыдился, что это увидят. Потом с обезьяньим лицом человек втащил и бросил на самую середину комнаты женщину, закутанную с головы до ног и крепко повязанную веревками. Краснопевцев догадался, что это Анна, но она не была его женой, поскольку он был пацаном, после тифа, заморышем гадким, негодным для брака. Вокруг стали спорить. Одна часть китайцев, жестикулируя небольшими и худенькими руками, просила набраться терпения, ждать, пока не появится кто-то, кто сразу убьет эту Анну дыханьем, и Анна уйдет в небеса. Другие молчали, но злились. Молчание их говорило о том, что ждать дольше некуда, нужно самим.

Краснопевцев тоже молчал и чувствовал, что он весь раздвоен внутри, как язык у гадюки. Нужно было освободить Анну, но он не мог этого сделать, потому что она, во-первых, не была его женой, а, во-вторых, если бы освободили ее, то нужно бы было немедленно найти того, кто займет ее место. А этим мог стать кто угодно. И, может быть, даже он сам. Ему показалось, что во всем виноват его отец, который и сейчас сидит с таким лицом, как будто его не узнал. Тогда, разозлившись на подлую трусость, он жадно вцепился руками в знакомый отцовский веснушчатый локоть, и локоть рассыпался.

Тут он проснулся. Медленно и неохотно наступало утро. В квартире их сильно топили, и Анна, откинув во сне одеяло, спала, накрывшись одной простыней.

– Анюта!

Она разлепила большие глаза.

– Сережа...

– Какой я тебе, Богу в душу, Сережа! Андрей я, Андрюха! Андрюха Кондратьев!

Она вскрикнула и уронила свою тяжелую голову ему на губы, словно для того, чтобы помешать ему говорить. Он приподнял эту голову обеими руками.

– Молчишь? Напугалась?

Она смотрела на него как-то необычно: неловким и жалким, затравленным взглядом.

– Смотри: никому! – вдруг сказал Краснопевцев.

– Ты мне говоришь это? Мне?

– Обиделась? – Краснопевцев отпустил ее, ударил кулаком по спинке кровати. – Нежная больно! Сама, как принцесса из сказки, жила! А я свою мать обмывал, хоронил! Она померла, и мы с бабкой какой-то ее хоронили. И снег вдруг пошел. Кладу ее в землю, а снег-то не тает! Так, белую всю, всю в снегу, и запомнил.

Анна тяжело перелезла через него и, не сказав ни слова, пошла на кухню. Краснопевцев подождал. Она не возвращалась. Он взъерошил волосы обеими руками и пошел за ней. Анна сидела за столом. Рядом с ней стояла склянка с какими-то каплями. От склянки удушливо пахло ментолом.

– Ты что? Заболела? – спросил Краснопевцев.

Лицо ее было спокойным, но бледным. А света она не зажгла, и глаза на бледном лице ее тихо светились.

– Наверное, сердце немного болит, – сказала она. – Дышать как-то трудно. Давно уже, больше недели. В аптеку зашла. Они мне в аптеке сказали: «Вот капли». На сахар накапать и съесть. И запить. У нас там, на полочке, сахар. Ты дай мне.

Он отыскал в буфете сахарницу.

Все это уже было с ним: то, что Анна побежала в кухню, и то, что он пошел за ней, и она попросила его найти на полке сахарницу.

– «Да, это было! – подумал вдруг он. – И точно вот здесь, в этой кухне. Она здесь сидела, и я подошел. И каплями пахло. И сахар просила».

Тот вечер в Кремле, на который Сергей Краснопевцев был отобран вместе со своей женою, пришелся как раз на ноябрьские праздники. Все приглашенные были еще раз проверены, утверждены заново, и с каждым в отдельности поговорили. Анну вызвали к мужу в министерство, и два молодых человека в одинаковых серых пиджаках, с плохими, прокуренными зубами, задавая ей самые простые вопросы, разглядывали ее при этом с головы до ног так, словно снимали слепки или фотографировали.

Одежда потребовалась, как говорится, «на большой палец». Мужчины в костюмах, а женщины – в платьях, желательно очень нарядных. Краснопевцеву хотелось, чтобы жена его была самой нарядной, но он понимал, что этого совсем не нужно, что лучше бы она оказалась незаметной, невзрачной, чтобы никто не обратил на нее внимания, и пышный этот бал, на котором ожидалось присутствие членов правительства и самого Иосифа Виссарионовича Сталина, был уже позади. Нынешнее состояние Сергея, особенно обостренное недавним сном, постепенно становилось естественным: он уже перестал пугаться того, что в нем живут два человека, и только поражался, как смог этот истощенный, замызганный, еле грамотный Андрюха Кондратьев добиться того, что его приглашают отпраздновать Великую Победу Социалистической Революции за одним столом с Иосифом Виссарионычем Сталиным. Андрюха Кондратьев, о котором он все эти годы старался не думать, оказался хотя и робким, потому что его много били в детстве, но цепким и настойчивым, он без конца подбрасывал Сергею Краснопевцеву все новые и новые воспоминания, приводил к нему из той темноты, из которой приходят только для того, чтобы как можно большую боль причинить человеку, давно привыкшему к электрическому свету, то мать в серых валенках, то младшего брата с глазами такими прозрачными, что Андрюха Кондратьев, бывало, заглядывал в эти глаза и видел сквозь них душу младшего брата. И теперь, когда самоуверенному Краснопевцеву хотелось бы блеснуть и похвастаться перед всеми своей молодой и красивой женой, Андрюха Кондратьев тащил его в тень, смущал подозреньями, старыми песнями...

Как на грозный Терек, на высокий берег Выгнали казаки сорок тысяч лошадей, И покрылось поле, и покрылся берег Сотнями порубленных, пострелянных людей...

Платье из светло-серого шелка с открытыми плечами, но с белым кружевным воротником шили, как и все остальное, в закрытом ателье на Неглинной. У портнихи были лисьи глазки, и в левом стояла застывшая капелька крови. Держа во рту целый пучок из булавок, она ползала вокруг Анны по полу и голосом, полным слюны, хвалила фигуру заказчицы.

– Вот попочка, а? Слаще яблочка! Мужу, я думаю, мужу-то радость! Немножко левее подвиньтесь! Вот так. А ножки-то, ножки! Я вам так скажу: говорят, что полнеть нехорошо. А придет ко мне какая-нибудь, дай ей Бог здоровья, жердь трамвайная: ни грудки, ни попочки! На такую и шить – только мучиться! А с вами – одно удовольствие!

Дома Анна повторила перед Краснопевцевым эту сцену: набрав в рот булавок, поставила его перед зеркалом и, ползая вокруг, почти в точности изобразила портниху. Он громко захохотал, радостно подхватил ее под мышками, поднял и поцеловал в губы:

– Артистка ты, Анька!

А вечером, моя посуду, Анна поймала на своей спине его напряженный и хмурый взгляд.

– Да, попочка... – пробормотал он. – Действительно: попочка... Скажи ей: пускай там не очень обтягивает...

– Совсем с ума сошел! – Анна вся вспыхнула и всплеснула мокрыми мыльными руками. – Ты скоро меня к столбам на улице ревновать начнешь!

– А и ревную. Столбы-то опасней всего.

После последнего разговора она перестала обсуждать Краснопевцева с родителями. Муся была в Китае, а Нюся так мучилась с мужем, который все время болел и не приносил ей никакой радости, что с ней говорить о своей удачной, на первой взгляд, а главное, сытной и праздничной жизни ей было неловко. И тут подвернулась кудрявая Туся.

– Анька, я из коридора звоню, говорить не могу, – быстрым шепотом пробормотала она. – Без тебя – умру. Вальку отведу к папе с мамой, а сама к тебе. Хочешь, у консерватории ждать буду?

Анна немного опоздала, и Туся замерзла. Узкие глаза ее блестели из-под серого пухового платка, сдвинутые к переносице брови были выщипаны и кругло накрашены заново. Она подпрыгивала на одном месте, как птица, которой все не достается ни крошки, хотя сердитая баба, вышедшая на крыльцо, уже высыпала из фартука все, что там было, и все остальные – и галки, и даже вороны – поели, хотя продолжают галдеть, как обычно. Анна обняла ее. От Туси пахло «Красной Москвой».