Отражение

Но Виктор Бриггс ничего не сказал: просто

уставился на меня и смотрел молча, не мигая.

Гарольд шумел, суетился, размахивал руками, словно надеясь таким образом разрядить накалившуюся атмосферу между хозяином и жокеем. Я сел на коня и поехал вперед, чувствуя, что ступил на поле, блокированное током опасного для жизни напряжения. Одной искры достаточно, чтобы наступил взрыв. Что-то будет? Не зря Гарольд так мечется: почуял опасность.

Подъезжая к старту, я подумал, что, возможно, в

пока я расседлывал его. Виктор Бриггс, как всегда, промолчал.

С седлом под мышкой я пошел взвешиваться. Что еще я мог сделать, чтобы выиграть этот заезд? Не знаю. Победитель имел достаточно оснований оттеснить меня на второе место: его скакун был резвее и крепче Кораллового Рифа. Мне не в чем было себя упрекнуть. Я не жалел сил, не сделал ни одной ошибки в прыжках, не потерял зря ни сантиметра. Я просто не победил.

Мне хотелось встретить Виктора Бриггса с высоко поднятой головой.

Когда жизнь дает по зубам, поставь коронки.

Следующий заезд я выиграл, он был менее престижным, и победа имела значение лишь для владельцев лошади — четверки жуирующих жизнью бизнесменов.

Вот это скачки, — шумно радовались бизнесмены. — Ты классный наездник, молодчина!

На расстоянии десяти шагов я увидел Виктора Бриггса: он наблюдал за мной, и глаза у него были злые. Если бы он только знал, чего мне стоили сегодняшние соревнования!

Ну что, победила не та лошадь? — спросила Клэр. Угу. Это очень плохо? Узнаю в понедельник. Не переживай… забудь. Уже забыл, — сказал я.

Я смотрел на строгое темное пальто, белую шапочку с пушистым помпоном, высокие блестящие сапоги, встретил взгляд больших серых глаз, дружескую улыбку. Как странно, что и меня кто-то ждет у весовой. Как необычно и чудесно, что сегодня мне не придется возвращаться с работы одному. Словно кто-то развел для меня огонь в холодном доме. Или посыпал мне клубнику сахаром.

Заедем к моей бабушке, ладно? Мне нужно ее повидать, — сказал я.

Старуха стала совсем плоха.

Сидеть прямо она уже не могла и, совсем без сил, полулежала, откинувшись на подушки; даже глаза, казалось, устали бороться, а в потухшем

взгляде больше не читался вызов: видно, физическая немощь сокрушила ее дух.

Ты привел ее? — спросила она без всяких предисловий, не сказав даже «здравствуй».

Напрасно я надеялся, что она ко мне переменится.

Нет, — ответил я. — Я не привез ее. Ее след потерян. Ты обещал найти ее. Ее след потерян.

Она закашлялась — слабо, негромко, но высохшие плечи затряслись. Бабушка на несколько секунд прикрыла веки, потом вновь открыла глаза и посмотрела на меня. Старческая рука поверх простыни дрожала.

Оставьте деньги Джеймсу, — сказал я.

Глаза вспыхнули — неярко, ненадолго — прежним злым упорством; старуха покачала головой.

Тогда пожертвуйте на благотворительные нужды, — посоветовал я. — Например, на собачью больницу. Ненавижу собак. А как насчет спасательных шлюпок? Ненавижу море. Меня всегда тошнило на море. На исследования в области медицины? Не очень-то она мне помогла, медицина. Ну а как насчет того, чтобы оставить деньги какой-нибудь религиозной общине? — медленно спросил я. Ты сошел с ума. Я ненавижу религию. От нее одни беды. Войны. Ни пенса они у меня не получат. Чем я могу вам помочь? — спросил я, без приглашения усаживаясь в кресло. — Аманду я, конечно, не найду, но я мог бы сделать для вас что-то другое. Принести вам что-нибудь? Чего вы хотите? Хочешь меня умаслить, чтобы я тебе деньги оставила? — спросила она; губы слабо дернулись в презрительной усмешке. — Не дождешься. Я дам напиться издыхающей кошке, даже если она плюнет мне в лицо, — сказал я.

Она раскрыла было рот, но от обиды слова давались ей с трудом.

Да как… ты смеешь… ты! А как вы смеете до сих пор думать, что я хоть пальцем пошевельну ради ваших денег?

Старуха поджала губы в тонкую нить.

Принести вам чего-нибудь? — снова спросил я спокойно. — Вы чего-нибудь хотите?

Несколько секунд она молчала, потом с усилием произнесла:

Уходи. Хорошо, я сейчас уйду. Но сперва я хочу вам кое- что предложить. — Я сделал паузу и, не услышав возражений, продолжил: — На случай, если Аманда все же когда-нибудь найдется, почему бы вам не учредить для нее опеку? Найдите достойных опекунов, и пусть себе сторожат капитал Аманды до поры до времени. Сделайте такие распоряжения, чтобы воспользоваться основным капиталом ни ей… и никому другому, кто, может быть, станет… охотиться за ее состоянием… было невозможно. И чтобы проценты достались только Аманде, ей одной, и только через опекунов. Где бы ни находилась сейчас Аманда, — продолжал я, — она всего лишь семнадцати- или восемнадцатилетняя девчонка и слишком молода, чтобы распорядиться такой огромной суммой. Ей нужны поводья. Оставьте ей деньги вместе с железными поводьями. Это все? — спросила старуха. Да.

Она лежала передо мной безгласная, неподвижная.

Я ждал. Всю жизнь я мечтал дождаться от бабушки хоть чего-нибудь, кроме ненависти. Я ждал напрасно.

Уходи, — сказала она наконец. Хорошо, — сказал я, вставая.

Я дошел до двери. Взялся за ручку.

Пришли мне розы, — услышал я за спиной голос бабушки.

Один из цветочных магазинов был еще открыт; продавец уже собирался уходить.

Она понимает, сколько сейчас стоят розы? — возмутилась Клэр. — Декабрь на дворе. Если бы тебе, умирая, захотелось роз, разве тебе было бы не все равно, сколько они стоят? Наверное, ты прав.

В магазине оставалось только пятнадцать нежнорозовых бутонов на длинных ножках, таких маленьких, что их можно было назвать розами с большой натяжкой. Все, что осталось от свадебного заказа.

Потом мы вернулись к дому для престарелых, и я передал букет дежурной сиделке, попросив доставить немедленно. В букет я вложил открытку, где

написал, что на следующей неделе пришлю цветы получше.

Она и этих не заслужила, — сказала Клэр. Брось, несчастная старуха.

Мы остановились в небольшой гостинице над Темзой. Никто не знал нас, так что мы записались как муж и жена, потом прошли в отделанный обожженными досками паб, медленно, с удовольствием пообедали и, не привлекая к себе внимания, поднялись в свою комнату. Из окна была видна глянцевая коричневая поверхность воды и голые ивы.

Со мной это не в первый раз, — сказала Клэр, ты не зациклен на девственницах? Напротив, предпочитаю не иметь с ними дела. Вот и отлично.

Дружеская приязнь переросла в страсть. Потом, опустошенные и счастливые, мы лежали рядом и что-то шептали друг другу, пока не уснули. Мне было хорошо, как никогда. А Клэр? Не знаю. Но утром, когда я предложил повторить вчерашнюю программу, она согласилась без колебаний… Днем, спокойные и довольные друг другом, мы отправились навестить Джереми.

Он лежал на высокой кровати, от которой с одной стороны тянулось множество дыхательных трубок. Джереми, правда, дышал собственными легкими. Но, видно, врачи поторопились отключить от него аппараты: каждые десять минут в палату заходила сестра проверить, дотягивается ли Джереми до кнопки звонка.

Он заметно осунулся, кожа приобрела зеленоватый оттенок, но в глазах, как и прежде, светился ум, ясный и лукавый. Униженный беспомощностью своего положения и изнывая от безделья, он всякий раз, когда входила медсестра, отчаянно придурялся и донимал ее таким несносным вздором, что я от души пожалел бедную женщину.

Я попытался извиниться за то, что ему пришлось пережить, но Джереми и слушать не захотел.

Не забывай, — сказал он, — я в твою темную комнату сам зашел. Никто меня туда силой не тянул. Он оценивающе оглядел меня с головы до ног. — Выглядишь вполне пристойно. Как тебе удалось так быстро поправиться?