Отражения в золотом глазу

Капитан шел, прямой, как палка, по одной из дорожек, ведущей к казарме. Погода стояла удивительная. В небе виднелись суровые грозовые тучи, но ниже, у горизонта, оно прояснилось, и солнце приглушенно блестело. Капитан размахивал руками так, словно в локтях у него не было суставов. Его взгляд был устремлен на низ армейских брюк и начищенные узкие ботинки. Он поднял глаза, только подойдя к скамейке, на которой сидел рядовой Уильямс, и несколько секунд смотрел на него. Солдат вяло поднялся и стал по стойке «смирно».

— Рядовой Уильямс, — произнес капитан.

Солдат ждал, но капитан Пендертон не стал продолжать. Он хотел сделать солдату замечание за беспорядок в одежде. Когда он подходил, ему показалось, что рядовой Уильямс неправильно застегнул куртку. На первый взгляд солдат выглядел так, словно был не совсем одет или пренебрег какой-то обязательной деталью одежды. Но оказавшись с ним лицом к лицу, капитан Пендертон понял, что замечание делать не за что. Впечатление общей небрежности было связано не с нарушением армейских предписаний, а с самим телом солдата. И вновь капитан, молча и задыхаясь, стоял перед молодым человеком. В его уме пронеслась вереница проклятий, мольбы, брани признаний в любви. Все кончилось тем, что он, по–прежнему молча, отвернулся.

Давно собиравшийся дождь пошел прежде, чем капитан Пендертон вернулся домой. Он совсем не был похож на моросящий зимний дождь, а падал с ревом и яростью летней грозы. Капитан находился метрах в двадцати от дома, когда на него упали первые капли, и, немного пробежав, легко добрался бы до убежища. Но он не ускорил шаг, хотя ледяной поток промочил его насквозь. Когда капитан открыл входную дверь, глаза его блестели, он весь дрожал.

Почувствовав, что собирается дождь, рядовой Уильямс пошел в казарму. До самого ужина он просидел в комнате отдыха, а потом в шумной многолюдной столовой, неторопливо съел плотный ужин. Потом достал из тумбочки банку дешевых леденцов. С леденцом за щекой отправился в туалет, где неожиданно ввязался в драку. Когда он вошел, все кабинки были заняты, кроме одной, перед которой стоял, расстегивая штаны, какой-то солдат. Едва тот начал усаживаться, как рядовой Уильямс с силой оттолкнул его и попытался занять его место. Несколько солдат столпились вокруг завязавшейся драки. Преимущество было на стороне рядового Уильямса, он оказался подвижнее и сильнее. Лицо его не выражало во время драки ни усилия, ни злости; оно было безмятежным, и только выступивший на лбу пот и исступленный взгляд свидетельствовали о происходящем. Противник попал в безвыходное положение, драка была выиграна, как вдруг рядовой Уильямс прервал ее. Казалось, он потерял к ней всякий интерес и даже перестал защищаться. В результате он был сбит с ног и сильно ударился головой о бетонный пол. Когда все закончилось, он с трудом поднялся и покинул туалет, так и не воспользовавшись кабинкой.

Это была уже не первая драка, устроенная рядовым Уильямсом. Последние две недели он проводил вечера в казарме и постоянно нарывался на скандалы. Об этой новой грани его личности сослуживцы раньше и не подозревали. Он часами просиживал в молчаливой апатии, а потом учинял что-нибудь совершенно непростительное. В лес больше не ходил, ночью спал плохо, нарушая тишину комнаты бредовым бормотанием. Никто, впрочем, не обращал на эти странности внимания. В казармах встречаются люди и постраннее. Один пожилой капрал каждый вечер писал Ширли Темпл письмо, своеобразный дневник, в котором описывал все, что делал в течение дня, и на следующее утро отсылал. Другой солдат, прослуживший больше десяти лет, выбросился из окна четвертого этажа, потому что приятель не одолжил ему пятидесяти центов на пиво. Дивизионного повара преследовала навязчивая идея, что у него рак языка, и никакие доводы врачей не могли его переубедить. Он часами просиживал с высунутым языком у зеркала и довел себя голодом до крайнего истощения.

После драки рядовой Уильямс отправился в спальню, лег на койку и, сунув коробку с леденцами под подушку, уставился в потолок. Дождь на улице стих, наступила ночь. Несколько ленивых фантазий возникло в голове рядового Уильямса. Он думал о капитане, но видел лишь ряд образов, лишенных всякого смысла. Для этого молодого южанина офицеры принадлежали к той же туманной категории, что и негры, — они занимали в его жизни определенное место, но как живые существа не воспринимались. Он относился к капитану фаталистически, как относятся к непогоде или стихийному бедствию. Поведение капитана могло казаться неожиданным, но с самим капитаном оно как-то не было связано. А размышлять о нем хотелось не больше, чем думать об ударе грома или увядшем цветке.

Рядовой Уильямс не был в доме капитана Пендертона с того времени, как внезапно вспыхнул свет и он увидел в дверях темноволосую женщину. Невероятный ужас овладел им тогда — ужас скорее физический, бессознательный, чем умственный, осознанный. Услышав, как хлопнула входная дверь, он осторожно выглянул из спальни и обнаружил, что путь свободен. В лесу, в безопасности, он отчаянно и молча бежал, не понимая толком, чего боится.

Но память о жене капитана его не оставляла. Каждую ночь он видел Леди во сне. Как-то, сразу после зачисления на военную службу, он отравился колбасным ядом и попал в госпиталь. Мысль о дурной болезни, обитающей в женщине, заставляла его вздрагивать под одеялом, когда к нему подходили сиделки, и он часами терпел нужду, только бы ни о чем их не просить. Но после того как он коснулся Леди, болезни он больше не боялся. Каждый день он чистил и седлал ее жеребца и наблюдал, как она уезжает. Ранним утром было по–зимнему холодно, и порозовевшая жена капитана была в отличном настроении. У нее всегда находилось веселое или доброе слово для рядового Уильямса, но он никогда не смотрел ей в лицо и не отвечал на шутки.

Рядовой Уильямс никогда не думал о ней в связи с конюшней или улицей. Для него она всегда находилась в комнате, где он задумчиво смотрел на нее по ночам. Его воспоминания были целиком построены на ощущениях. Толстый ковер под ногами, шелковое покрывало, слабый запах духов. Мягкое роскошное тепло женского тела, спокойная темнота, — непривычная сладость в сердце и напряженная сила в его теле, когда он наклонялся к ней ближе. Однажды познав это, он не мог от него отказаться — в нем укоренилось темное, тупое желание, с осуществлением неизбежным, как смерть.

В полночь дождь кончился. Свет в казарме давно погас. Рядовой Уильямс не раздевался и, когда дождь перестал, надел легкие туфли и вышел наружу. К дому капитана он пошел обычным путем, по краю леса. Луны не было, и солдат шел гораздо быстрее, чем обычно. Один раз он сбился с пути, а возле самого дома с ним случилось приключение — он оступился в темноте и куда-то провалился. Чтобы сориентироваться, он зажег несколько спичек и увидел, что попал в недавно вырытую яму. В доме было темно. Поцарапанный, грязный, задыхающийся, солдат выждал несколько секунд, прежде чем войти. Он приходил сюда шесть раз, это был седьмой — последний.

Капитан Пендертон стоял у окна своей спальни. Он принял три таблетки снотворного, но никак не мог уснуть. Выпитое бренди опьянило его. Капитан, тонко чувствующий роскошь и требовательный модник, носил исключительно грубую ночную одежду. На нем был халат из плотной черной шерсти, как у недавно овдовевшей сестры–хозяйки из тюрьмы. Пижама из неотбеленной ткани, жесткой как парусина. Он стоял босой, на холодном полу.

Капитан прислушался к шелесту ветра в соснах и вдруг увидел в темноте слабый отблеск пламени. Ветер мгновенно задул его, но капитан успел разглядеть лицо. От освещенного пламенем и исчезнувшего в темноте лица у капитана перехватило дыхание. Он пригляделся и различил смутную фигуру, пересекающую газон. Капитан ухватился за халат, прижал ладонь к груди. Закрыл глаза и ждал.

Сначала до него не донеслось ни звука. Потом он скорее почувствовал, чем услышал осторожные шаги на лестнице. Дверь в спальне капитана была приоткрыта, он увидел через щель темный силуэт. Капитан что-то прошептал, но его голос был таким свистящим и тихим, что прозвучал подобно ветру на улице.

Капитан Пендертон ждал. Снова закрыл глаза и стоял в мучительной неопределенности. Потом вышел в холл и на фоне бледно–серого окна в спальне жены увидел того, которого искал. Позднее капитан сказал себе, что в этот момент все понял. И в самом деле, в момент сильного, неожиданного потрясения разум лишается способности удивляться. В этот уязвимый момент перед ним возникает целый калейдоскоп полуугадываемых возможностей, и когда несчастье проясняется вполне, возникает ощущение, что каким-то сверхъестественным образом все уже было известно. Капитан достал из ящика ночного столика револьвер, пересек холл и зажег свет в спальне жены. Когда он сделал это, какие-то бездействующие фрагменты памяти — тень в окне, звук в ночи — возникли перед ним. Он сказал себе, что все знает, но не смог бы выразить, что именно он знал. Он был уверен только в одном: это — конец.

Солдат не успел подняться. Он прищурился от яркого света, но на лице не было страха; оно выражало изумленное раздражение, словно его бесцеремонно побеспокоили. Капитан был метким стрелком, и хотя стрелял дважды, в груди солдата появилась только одна грубая дыра.

Звуки выстрелов разбудили Леонору, и она села в кровати. Она еще не совсем проснулась и оглядывалась по сторонам так, словно смотрит какую-то пьесу, ужасную трагедию, в реальность которой можно и не верить. Почти сразу же в заднюю дверь постучал майор Лэнгдон в халате и шлепанцах и поспешил по ступенькам наверх. Капитан прислонился к стене. В своем грубом халате он походил на уличенного в распутстве монаха. Даже после смерти тело солдата казалось теплым и по–животному уютным. Его серьезное лицо не изменилось, загорелые руки лежали на ковре ладонями вверх, словно он спал.